Костас Кодзяс - Забой номер семь

В начале февраля арестовали, Папакостиса и еще нескольких шахтеров. Тасии вскоре предстояло рожать. До самого вечера стояла она в толпе женщин перед зданием асфалии. Их разогнали. На следующее утро она опять пришла к асфалии. Большинство арестованных отпустили. Она видела, как какой-то человек с гнилыми зубами обнимал свою жену. Женщина, крестясь, твердила: «Бог наставил тебя, Стаматис, на истинный путь, и ты подумал о детях». Тасия, недоумевая, осталась одна. Она не трогалась с места. Вдруг она бросилась с рыданиями к часовому, прося, чтобы ей разрешили свидание с мужем. Дежурный офицер посмотрел на ее вздутый живот и сжалился над ней.

Тасию отвели в подвал. В дверях, запиравшихся снаружи на засов, появилась худая фигура Папакостиса. Он не успел ни улыбнуться ей, ни сказать хоть слово. Она изо всех сил вцепилась в него, ее ногти впились ему в тело, а губы жадно приникли к его лицу.

– Ты не хочешь выходить отсюда! Я тебе надоела! – кричала она, вся дрожа.

Он растерялся.

– Тасия, ты с ума сошла!

– Я тебе надоела, я уродина… Страшная уродина, я ведь знаю. Поэтому ты меня больше не любишь! – В страстном порыве она прижимала его голову к своей груди. – Но что со мной станется без тебя, Илиас? – Она резко отстранилась от него. Ее огромный живот вздрагивал от рыданий. – Если ты не выйдешь, Илиас, я руки на себя наложу!

– Тебе не следовало приходить сюда, Тасия, не следовало приходить! – шептал Папакостис.

Вернувшись в барак, она закрыла ставни и, полная отчаяния, села на край кровати. В руке она держала чашку с разведенным купоросом.

– На тебя падет этот грех, – бормотала она.

Тасия поднялась и уставилась на себя в зеркало.

Потрогала свои выгоревшие каштановые волосы, увядшие щеки. Поднесла чашку ко рту. Но, как это чаще всего случается с женщинами, которые хотят покончить с собой из мести, она опомнилась и немного погодя вылила купорос в раковину. В ту же ночь она родила.

Выйдя из больницы, она отправилась повидать брата. Кирьякос испугался, когда увидел ее на пороге с малышом на руках.

– Я выполнил свой долг, Тасия, и даже больше того, – в замешательстве сказал он. – И шкаф я вам купил, и кровать. Уж не говорю о лакированных ботинках для твоего жениха.

По его лицу Тасия поняла, что он ее гонит. Она остолбенела.

– Я не хочу, Кирьякос, быть тебе в тягость. Я пришла лишь за тем, чтобы ты капельку посочувствовал мне…

– Ну, можешь считать, что стала вдовой, – заключил он. – Во всяком случае, он оставил тебе конуру: есть где приклонить голову. Постарайся приискать себе какую-нибудь работенку, чтобы вырастить сына и вывести его в люди.

Она ушла, не сказав больше ни слова, и с тех пор не переступала порог его дома.

Папакостис совершил побег с пустынного острова в те дни, когда немцы вошли в Афины. Долгое время он скрывался в каком-то подвале и встречался с женой далеко от дома. Только после того, как он устроился под чужим именем на шахту и проработал несколько месяцев, Тасия успокоилась. Однажды в воскресенье они вышли погулять. Она надела старенькое светлое платье и напудрилась, как в былые времена. Они сидели в пивной. Поблекшая женщина, похожая на разодетое чучело, молчала.

– Да что с тобой наконец? – спросил Папакостис.

Она не сразу ответила, наконец пробормотала что-то о своем отце и родне. (Отец Тасии был курьером в министерстве и постоянно с восторгом твердил о великих благодетелях нации.)

Как все мещанки, Тасия мечтала в юности выйти замуж sa человека не очень состоятельного, но по крайней мере торговца или чиновника. Она любила Папакостиса, но если бы ей не грозила опасность засидеться в старых девах, она никогда не решилась бы выйти за рабочего. Ее двоюродные сестры со стороны матери хорошо пристроились – у них были бакалейные лавки, и они страшно важничали; а одна даже вышла замуж за адвоката. Именно поэтому после замужества Тасия избегала встреч с ними. Она стеснялась, но лелеяла в душе надежду, что со временем ее муж преуспеет; она поедом его ела, чтобы он переменил работу. Тогда, наконец, они бы уехали из этого грязного поселка, может быть, приобрели бы участок земли, построили домик, дали бы образование сыну. Она строила тысячу подобных планов, и если бы они осуществились, ее «положение в обществе» вернуло бы ей старые родственные связи.

В тот воскресный вечер, когда Тасия сидела густо напудренная и слушала граммофон, из которого неслись звуки грустной народной мелодии, она почувствовала, что годы ее безвозвратно прошли и мечты никогда не сбудутся. Она заговорила озлобленно, резко. Осуждала соседок, ворчала, что в бараке протекает крыша, припомнила своего покойного отца, которого «уважали даже министры», и причитала, что муж заболеет или его посадят в тюрьму и расстреляют, а она станет горемычной вдовой. Но что бы ни случилось, ее уже ничего не трогает: она сдохнет такой же бедной и несчастной, какой была всю жизнь!.. С того дня она перестала пудриться и выходила из дому закутанная по-старушечьи в черный платок. Перед освобождением она родила в третий и последний раз. Кашель мужа вывел Тасию из раздумья. Она в беспокойстве прислушалась к его хриплому дыханию.