Костас Кодзяс - Забой номер семь

Вдруг из подвала донесся пронзительный женский крик:

– Помогите! Помогите!

Студент первым ринулся к двери.

Бросив своих дам, за ним побежали несколько юношей. Они спустились по деревянной винтовой лестнице, пронеслись по коридору и, миновав котельную, остановились возле комнаты прислуги. Тетушка Пагона в ночной рубашке с распущенными волосами, закрывавшими ее спину и толстый зад, стояла перед открытой дверью чулана. Она то рвала на себе волосы, то истово крестилась. Рядом с ней закрыв лицо руками, застыла Кула, крепкая деревенская девушка. При приближении молодых людей она подняла голову и молча посмотрела на них.

Они оттолкнули кухарку и вошли в чулан. Но тут им открылась такая страшная картина, что они, словно громом пораженные, замерли на пороге.

На веревке, прикрепленной к трубе отопления, под потолком, висел Никос Фармакис.

Когда Катерина, протолкавшись вперед, из-за спины тетушки Пагоды увидела самоубийцу, у нее подкосились доги. Его глаза, вылезшие из орбит, казалось, впились в нее страшным, как у всех мертвецов, взглядом. Если бы кухарка не подхватила ее, она упала бы без чувств. Катерина вцепилась в ее ночную рубашку и спрятала лицо на ее широкой груди. Запах горячего тела привел девушку в себя.

– Он этого хотел, – сказала Катерина. – Впервые в жизни видела я человека, который хотел умереть.

– Не будите, пожалуйста, госпожу. Ах, бедняжка! Каково ей будет услышать об этом! – воскликнула тетушка Пагона.

– Но почему он покончил с собой? – спросил кто-то.

– Он говорил мне, что покончит с собой, – прошептала Катерина, – что эта пирушка прощальная. Я не решилась предупредить людей, струсила. Но я знала, что он не лжет.

– Нет, нет, не трогайте его.

– Надо сообщить в полицию.

– Где дядя? Разбудите старика… – попросила Кула тетушку Пагону.

Все испуганно толпились в узком коридоре, не зная, что предпринять. По очереди подходили к двери, стояли несколько минут, с ужасом взирая на покойника, и прятались за спины других.

В панике никто не заметил рисунка, нацарапанного углем на стене, – кусок угля нашли потом на полу. Словно сделанный рукой большого художника, набросок, несмотря на примитивность, был необычайно выразителен. Рисунок изображал хозяина дома: голова с редкими волосами, едва прикрывающими плешь, кадык, кошачьи глаза, узкий смеющийся рот, прячущийся среди отвратительных, толстых, обвислых щек. Подбородок был только намечен. Казалось, Фармакис, посмеиваясь, смотрел на всех и в глубокого колодца. Внизу надпись: «Свинья, которая считала, что своим углем завоюет мир».

– Он нарисовал это сегодня днем, – сказала Катерине тетушка Пагона. – Спрятался здесь от отца, тот допекал беднягу. Боже мой! – воскликнула вдруг она. – Веревку он привязал к трубе еще в полдень. Только что припомнила я, что уже видала ее. Да, да. Но и в голову не пришло тогда…

Вангелис Фармакис, пригнувшись, спустился по деревянной лесенке. Гости уже собрались на первом этаже и ждали приезда начальника полиции с инспекторами. Служанка и тетушка Пагона перешептывались, сидя на верхней ступеньке. Они боялись оставаться одни в подвале.

Старик миновал пустой коридор и оказался возле чулана. Постояв немного на пороге, он подошел к повесившемуся и поднял глаза. Их взгляды встретились. Старик вынул руки из глубоких карманов пальто – они немного дрожали, – прикоснулся к груди юноши, потом встал на цыпочки и трясущимися пальцами погладил покойника по щеке.

– Сыночек, сынок мой… Ты ни в чем не виноват, – запричитал он. – Правильно сделал, что сокрушил все в доме. Пусть твой отец полюбуется… И правильно сделал, что меня, жалкого, протащил волоком по полу, – я этого заслужил. Да, заслужил. Потому что есть судия. – И он засмеялся каким-то странным смехом. – Пусть Димитрис полюбуется на всю эту красоту. Да, его поразит смерть сына; ведь его никогда не заботило, что творится в душе У людей… А я спрошу тебя, сынок, не сердись на меня, почему ты не желал слушать своего дядюшку, когда он принимался рассказывать тебе о своем сыне? Почему, мальчик? Я говорил: «Никос, моего сына, твоего двоюродного брата, расстреляли, и тогда твой отец послал мне пару стоптанных ботинок и две рубашки с потертым воротом». А ты перебивал меня: «Не приставай ко мне, отстань, идиот, выживший из ума старик». И уходил в другую комнату. Ты был прав. Ведь признаюсь тебе, мальчик, я сам написал твоему отцу: «Пришли мне, Димитрис, прошу тебя, всю свою старую одежду, которую ты больше не носишь». А прошлым летом, когда я работал в саду, ты подкараулил меня с ружьем для подводной охоты. Ох, мальчик, ты и не представляешь, как мне было больно, когда ты запустил мне в ногу эту железяку. Вот погляди, какой рубец. Видишь? Но я ни слова не сказал об этом твоему отцу. Димитрис ворчал тогда: «Залежался в постели Вангелис, надо поскорей отправить его в больницу, чтобы он не отдал дома концы». Что было у тебя на душе, мой мальчик, когда ты слышал эти слова? Да, от той раны у меня поднялась высокая температура… – Так старик беседовал с повешенным, пока не пришел жандармский офицер.