Пер Петтерсон - В Сибирь!

Остаток дня я простояла за прилавком, обслуживая покупателей, провожая их улыбками и напуская на себя безразличный вид, если они не могли отвести глаз от моей щеки. Я надела кофту с длинными рукавами, чтобы скрыть синяки, подобралась и старалась не смотреть ни на пол, ни на часы на стене, а когда мне нужно было поднять бутылку, держала ее двумя руками, что могло выглядеть и естественно. В пять я закрыла магазин и едва живая пошла наверх поесть.

Мать накрыла и на Еспера тоже. Теперь она кусала губы и избегала смотреть на его место. Отец один-единственный раз поднял глаза от тарелки и зыркнул на меня: "Чего лыбишься?" Он был выпивши, мать не поняла и занудела обычное: "Но Магнус", а я побыстрее прикрыла рукой губы, все еще растянутые в магазинную улыбку. Когда я сложила их иначе, стало больно. В половине девятого я переоделась в чистое платье и вязаную кофту, села на велосипед и уехала, не сказав куда, а теперь я в темноте бегу вдоль моря как на рекорд и рукой придерживаю подол насквозь мокрого платья, чтобы не упасть, запутавшись в собственной одежде.

Иной раз, думая о Еспере, я только и вижу, что темное пятнышко его спины, удаляющееся по белому морю в сторону Хирсхолмена. Оно все меньше и меньше, а я стою на льду пустая как пустота. Зачем он не взял меня с собой? Конечно, у меня своя голова на плечах, но если б он позвал, ему не пришлось бы повторять приглашение дважды. Я всегда была с ним заодно. Ведь я должна была присматривать за ним, а он — за мной, а отец впадал бы в бешенство из-за нас обоих. А остаться вот так одной просто бессмыслица.

Иногда я тешу себя фантазиями, в которых он поверяет мне все свои тайны, но это неправда. Он никогда не рассказывал, добежал ли до Хирсхолмена. Я тоже делюсь с ним не всем; но я знаю, что мы чувствуем и понимаем друг друга. Я приучила себя к этой мысли.

Хотя я не вполне уверена. Я урезаю свой бег, поняв, что хижина рядом. Кто угодно может услышать, как я задыхаюсь, поэтому я наклоняюсь вперед, уперев ладони в колени, и жду, пока грудная клетка не замедляет свое движение, а я не начинаю слышать и другие звуки, кроме того, как колотится мое сердце.

Он знал, что я приду. Выпрямившись, я с ужасом вижу в нескольких метрах впереди себя чей-то силуэт, но он говорит:

— Привет, я тебя уже заждался.

— Дорога трудная. И я боялась идти засветло. — Говорить мне тяжело, потому что дыхание еще не восстановилось.

— Все в порядке. Ты шла по Скагенсвей?

— Там забито немцами, я шла вдоль моря и через пляж. Меня никто не видел. Я не встретила ни души, только чаек. Хотя, может, у чаек тоже есть душа. Сейчас комендантский час.

— Значит, ты переправлялась через ручей. Там в это время глубоко.

Я рассмеялась:

— Это я заметила.

Теперь я вижу его лучше: темные волосы, круги под глазами, и ему меня видно яснее.

— Э, да ты мокрая насквозь. Пойдем-ка внутрь.

Он берет меня за руку и ведет через темноту. Ноги его знают тропинку так хорошо, что он даже не спотыкается ни разу, хотя она петляет, дергается то вверх, то вниз, и мы идем шаг в шаг, будто танцуем между кучами водорослей и камышами, к темной-претемной хижине, и моя рука покоится в его сухой и теплой руке. Он отдергивает одеяло, и мы, согнувшись, входим внутрь. Ни зги не видно. Он отпускает мою руку и пытается нащупать что-то в темноте; я жду, нахохлившись, стуча зубами, потом чиркает спичка. Разливается свет, и появляется вышитый Господе жив на окне, а на стене — Ленин, и я, и Еспер. Я не была здесь четыре года. Все осталось по — старому, правда, парафиновая лампа новая. Он поднимает стекло и запаляет фитиль от спички, потом задувает спичку, кидает ее на песчаный пол и только потом ставит стекло на место и подкручивает пламя. Поверх вышивки он вешает мешок, чтобы свет не пробился в окно, и поворачивается ко мне.

— Э, сестренка, да ты замерзла как цуцик. Надо найти тебе что-нибудь сухое.

— Со мной все в порядке.

— Не свисти, сестренка, — говорит он и выуживает из кучи в углу шерстяной свитер и свои старые штаны, в которых теперь рыбачит.

— Уж прости, больше ничего нет.

— И не надо, — отвечаю я.

Одежда пропахла рыбой, солью и Еспером. Я не знаю, где бы мне переодеться. Хижина крохотная, лампа освещает ее целиком, а я промокла насквозь. Еспер сидит себе и как всегда ни о чем не думает; идти обратно наружу глупо. И не хочется, поэтому я поворачиваюсь спиной и снимаю с себя кофту, потом медленно стягиваю через голову платье. Расстегнув лифчик, я складываю все горкой на полу, пытаясь избежать взгляда Иоргенсена-гестапо, и в этот момент Еспер тихо произносит у меня за спиной: