Ольга Токарчук - Бегуны

Я часто мечтала о том, как здорово было бы подглядывать, оставаясь невидимкой. Быть идеальным наблюдателем. Подобно той камере-обскуре, которую я много лет назад соорудила из обувной коробки. Она сфотографировала для меня кусок мира через черное замкнутое пространство с микроскопическим зрачком, сквозь который внутрь попадает мир. Так я упражнялась.

Идеальное место для подобных экзерсисов — Голландия, где люди, уверенные в своей стопроцентной безгрешности, не признают занавесок и после наступления темноты окна превращаются в маленькие сцены, на которых актеры разыгрывают свои вечера. Ряд картин, залитых теплым золотистым светом, — разные акты одного и того же спектакля под названием «Жизнь». Голландская живопись. Натюрморты.

Вот появляется на пороге мужчина, в руках — поднос который он ставит на стол, женщина и двое детей садятся ужинать. Едят они долго, в тишине, потому что звук в этом театре отключен. Потом перебираются на диван, внимательно вглядываются в мерцающий экран, но мне, стоящей на улице, непонятно, что их там так привлекло — я вижу лишь отдельные кадры, трепетание света, картинки слишком отрывочные и мелкие, чтобы что-то разобрать. Чье-то лицо, взволнованно шевелящее губами, пейзаж, снова лицо… Некоторые считают, что пьеса эта скучная: никакого действия. Но мне нравится — например, движение ноги, машинально играющей тапочком, душераздирающий акт зевания. Или ладонь, которая шарит по плюшевой поверхности в поисках пульта и лишь найдя его успокаивается.

Стоять в стороне. Разглядеть можно лишь фрагменты мира, и так будет всегда. Моменты, крошки, мимолетные конфигурации, рассыпающиеся, едва успев возникнуть. Жизнь? Ее не существует, я вижу линии, плоскости и тела, а также их эволюцию во времени. Время же — нехитрый инструмент для измерения мелких изменений, школьная линейка с упрощенной градуировкой: всего три точки — было, есть и будет.

Начало новой эпохе положил 1542 год, хотя, увы, никто и не обратил на это внимания: не годовщина, не конец века, даже с точки зрения нумерологии — ничего интересного, всего лишь число три. Но именно в том году появились первые главы «De revolutionibus orbium coelestium» [73] «О вращении небесных сфер» ( лат. ). Коперника и весь «De Humani corporis fabrica» [74] «О строении человеческого тела» ( лат. ) Везалия.

Разумеется, две книги не могли вместить в себя всё — но разве хоть что-нибудь способно вместить всё? Копернику не хватало части Солнечной системы, например Урана, который еще только предстояло открыть в канун Французской революции. А Везалию — многих деталей механики человеческого тела, пролетов, шарнирных соединений, к примеру сухожилия, соединяющего икру с пяткой.

Но карты мира — внутреннего и внешнего — были вчерне начертаны, однажды замеченную гармонию просветил разум, выгравировав на ней ключевые, стержневые линии и плоскости.

Представим себе теплый ноябрьский день 1689 года. Послеполуденная пора. Филипп Ферейен [75] Филипп Ферейен (1648–1710) — голландский анатом. занят обычным делом: он сидит за столом, в пятне льющегося из окна света — это окно словно бы специально спроектировано для него, — и исследует распяленные на столешнице ткани. Вбитые в деревянную поверхность булавки удерживают серые нервы. Правой рукой Филипп не глядя набрасывает эскиз того, что видит.

Ибо видеть — значит ведать.

В это время кто-то стучит в дверь, звонко лает собака, и Филипп вынужден встать. Он недоволен. Тело уже приняло любимую позу, голова склонилась над препаратом теперь придется опереться на здоровую ногу и извлечь из-под стола ту, которую заменил деревянный костыль. Прихрамывая, он идет к двери, с трудом успокаивает пса. На пороге стоит юноша, в котором Филипп не сразу узнает своего ученика — Виллема ван Хорссена. Он вовсе не рад его визиту — да, впрочем, ничей визит его бы не обрадовал, — но, постукивая по каменным плитам деревяшкой, отступает вглубь прихожей и приглашает гостя в дом.

Ван Хорссен высокого роста, с копной курчавых волос и веселым лицом. Он выкладывает на кухонный стол то, что купил по дороге: голову сыра, каравай хлеба, яблоки, вино. Громко хвастается тем, что достал билеты — собственно, поэтому он и пришел. Филипп едва сдерживается, чтобы лицо, на котором того и гляди отразится мучительная гримаса человека, тщетно мечтающего о тишине, не выдало его раздражения. Он догадывается, что причина визита этого симпатичного юноши объясняется в письме — нераспечатанное, оно все еще лежит на столике в прихожей, пока гость накрывает на стол, хозяин ловко прячет конверт: он делает вид, будто знает, что там написано.