Севак Арамазд - Армен

«Э-э, — тяжело вздохнул Армен, — что с того, что душа бессмертна, все равно меня — вот такого, как есть, в нынешнем моем обличье, с этой именно жизнью, с мыслями, рожденными именно сейчас, уже не будет. Я это я — с моим кривым носом, с моим голосом и взглядом, в прохудившихся башмаках, в пыльной одежде, и я уже никогда не повторюсь; и если даже снова буду рожден и проживу ту же самую жизнь — вплоть до этого момента, — все равно не буду знать об этом, а буду уверен, что живу впервые, как сейчас… Стало быть, есть жизнь и есть смерть, и обе они — жизнь, потому что всегда есть третий, который может сказать об этом, а в данном случае третий — я, и это меня вполне устраивает…»

Он улыбнулся, вспомнив, как малышом, ложась спать и уставившись в ночной сумрак, задумывался о смерти. Сгорал от желания понять, что же это такое. Но как ни силился мысленно представить ее, ничего не выходило, и он, взвинченный, отчаявшийся, был готов умереть, только бы постичь, наконец, великую тайну смерти, которой люди пугают друг друга и которой так боятся, — все без исключения…

И сейчас им владело то же давнее нетерпеливое любопытство. В какие-то доли секунды он вспомнил и заново пережил те смерти, которые видел и о которых слышал на своем веку, и решил: смерть — чувство, испытываемое человеком, когда он слышит или видит, что кто-то умирает. Именно это безымянное чувство и есть смерть. Живущий в этот миг чувствует то же самое, что и умирающий, как если бы сам стоял на пороге смерти. Но уже в следующую минуту к нему возвращается сознание жизни, а умерший погружается в бессознательность жизни. Точно так, как один говорит, а другой в это время хранит молчание…

Армен подумал, что все это не ново, что это, кажется, повторяется. Он однажды уже пережил такое, когда совсем крохотным малышом вдруг обнаружил, что живет. Это было прозрение. Сейчас он испытал то же самое чувство… — Гм… — прошептал он, — и все происходит вот так — в одно мгновение…

Короткий и глухой стук в крышу, потом еще один, и вскоре домик уже содрогался и гудел под проливным дождем: точно с неба обрушилось бесчисленное множество мелких камешков. Вместе с шумом в домик ворвалась струя холодного воздуха, заставив Армена зябко поежиться. Все это было так неожиданно, что он не успел прийти в себя и некоторое время молча и удивленно прислушивался, не в состоянии воспринять случившееся.

— Ливень… — наконец догадался он и уже хотел броситься во двор, чтобы внести в дом вещи, которые нельзя оставлять под дождем, но вспомнил: там, снаружи, у него нет ничего, что может промокнуть или не промокнуть, вообще ничего, что он мог бы сделать или не сделать, потерять или найти, — и грудь ему сдавила тоска. Сквозь крышу — сначала в противоположном углу, потом в центре, потом еще в двух местах — начала просачиваться и капать на пол вода. Армен вжался в стену и чертыхнулся: восстанавливая домик, он ведь старательно конопатил все щели. Стал ругать себя за небрежность и разгильдяйство, однако его порыв угас бесследно и не нарушил ни тишины, ни шума. Обняв колени, он молча смотрел во двор, где ночной мрак вроде бы сгустился еще больше от гула дождя, и казалось, что гул есть, а дождя нет: бесцельный, беспредметный шум…

Вскоре к дождю присоединился ветер и то заглушал, то усиливал звук, отчего создавалось впечатление, что дождь пляшет. Потом ветер неожиданно стих, остался только дождь, отзывавшийся в домике монотонным гулом. Армен невольно перевел дух, чувствуя, что этот бесцельный шум принес ему какое-то облегчение, и его напряженное молчание, обтекаемое этим шумом, точно остров, мало-помалу обретает новый смысл: так море придает особый смысл кусочку суши, омываемому им с четырех сторон…

Армен почувствовал, что и сам он омыт шумом дождя и постепенно очищается от липкого страха. Точно при вспышке молнии ему увиделось то естественное состояние, в котором он должен был оказаться с самого начала. И в тот же миг знакомый аромат нежно коснулся его ноздрей, и он жадно вдохнул праведный, первозданный влажный запах земли, незаметно и молча окутавший все вокруг. Сердце встрепенулось от захлестнувшей его детской радости, и ему захотелось раздеться, выбежать, плясать под ливнем и смеяться, без конца смеяться…

Шум внезапно прекратился, и воцарилась безмятежная, необъятная тишина. Армен словно парил в безграничье и в какое-то мгновение увидел небо, настоящее небо, не то, что вечно нависает над головами людей и может открыться или скрыться, а то единственное небо — без видимых или невидимых звезд, без солнца, луны, облаков, без воздуха — абсолютно чистое. И таким малым, мизерно малым, незначительным и достойным презрения показалось все то, что именуется жизнью, миром, человеком. Что они такое? Всего лишь человек, живущий множеством абсурдных вещей, без которых он просто умрет, исчезнет с лица земли; всего лишь жизнь, которая может существовать не иначе как в бессмысленной борьбе, а не будет борьбы, не будет и жизни; всего лишь мир, эта отвратительная гримаса воды и суши, призванная обслуживать жизнь и человека. Да в придачу к ним время, что бесцельно проходит мимо всего этого — тупо и равнодушно… Мало, ничтожно мало этого, однако есть, несомненно, есть нечто лучшее, нечто бездонное и великое, что не дано человеку, а словно припасено для кого-то другого, более достойного, кто будет свободен от обязанности существовать, сам станет определять свою судьбу — ему и будет отдано предпочтение… Армен печально потупился: от этого другого его отделяют бесчисленные времена, и он, чтобы достичь его, должен пройти через тысячи жизней и тысячи смертей…