Севак Арамазд - Армен

Воздуха не хватало. Армен почувствовал, что задыхается.

— Еще и эта духота! — вспылил он. — Все будто сговорились меня доконать…

Но вдруг, точно клубами дыма, его окутала приятная дремота. Скрестив руки на груди, Армен закрыл глаза, вспоминая, как иногда в детстве он притворялся мертвым: неподвижно вытягивался и задерживал дыхание, что приводило мать в ужас. Потом, когда он, не выдержав, открывал глаза и заливался смехом, ему было приятно наблюдать, как страх матери уступал место вздоху облегчения. В ту же минуту из глубины прожитых годов он услышал тонкий печальный крик и с нежной грустью вспомнил, как пас у себя в горах телят и овец и как иногда обнимал единственного принадлежавшего их семье козленка и кусал его за ухо. Тот отбивался, пытаясь вырваться, и так жалобно блеял, что Армену становилось совестно, и он тут же отпускал козленка, поцеловав его мокрую мордочку…

Повернувшись спиной к стене, он положил голову на вытянутую руку и снова закрыл глаза, но сон не приходил. В щели дощатого пола дул пронизывающий ветер, усугублявший неудобство и жесткость ложа. «Теперь еще этот ветер…» — недовольно проворчал Армен и, вздохнув, повернулся на другой бок, но уснуть все равно не удавалось. Он стал беспокойно ворочаться, однако ни одна поза не казалась ему удобной: то локоть ныл, то колено, то бок. Он болезненно ощущал свое тело, каждую его часть — с головы до пят. Раздраженно поджав губы, перевернулся на спину — и неожиданно успокоился. Снова скрестил на груди руки и замер. И в тот же миг волна горечи, похожей на давнюю детскую обиду, захлестнула его душу, и он почувствовал, что жизнь обманула его, не сдержала своего слова: ведь в самом начале, давным-давно, она посулила, что все будет хорошо, все будет светло, чисто, прекрасно, а вместо этого подсунула ему ничтожный, мелочный, тусклый мирок, бросила в бессмысленный круговорот, а в качестве награды дала нескончаемую череду нелепых страстей, хлопот, переживаний… «Но ведь ты обещала, — с ребяческой обидой прошептал он, глотая слезы. — А что ты со мной сделала! — Боль невозвратимой потери сжала ему сердце, и мир, превратившись в тяжелую бесформенную тень, склонился над ним и разглядывал его лицо зияющими провалами глазниц. — Я… умру… я не выдержу…»

Потом он притих и какое-то время смотрел в темноту. Невидимая рука словно гладила его, не прикасаясь, и неслышный голос подбадривал: «Я здесь». И Арменом овладело жгучее любопытство: с каких пор он «здесь»? Но неожиданно он потерял чувство времени и никак не мог сориентироваться. «Когда я пришел сюда? — начал он вспоминать, чувствуя, что совершает ошибку, говоря „когда“. — Неделю назад, — твердо ответил он на свой вопрос, но тут же усомнился, потому что слово „неделя“ прозвучало чуждо и незнакомо. — Но нет, раньше… нет, позже…» Он попытался подсчитать проведенное здесь время по отдельным эпизодам, но убедился, что ни один из дней ничем особенным не запомнился, все слилось в сплошную неразличимую сумятицу и представлялось одним днем. Тогда он сделал над собой усилие, чтобы восстановить события хотя бы этого единственного дня и обомлел: столько всякого произошло! Но и этот день стал уменьшаться в размерах, таять, а потом и вовсе улетучился из памяти, и обескураженный Армен пришел к выводу, что времени как такового вообще не существует: ничто ничему не предшествует, ничто ни за чем не следует, а все происходит сразу. И он обнаружил наличие иного времени, оно устойчиво, неизменно, оно недвижно течет в самой-самой глубине; и Армена поразило, что мир существует и можно в него прийти, остаться, увидеть и уйти, как будто есть два времени, одно — вне, другое — внутри, и насколько легко и стремительно первое, настолько тяжело и неизменно второе, так что от мысли до мысли, от слова до слова, от жеста до жеста проходит целая вечность, и того, что происходит, словно и не было…

Армен медленно сомкнул веки, ему показалось, что тело его исчезло в сумраке, и он уснул. Во сне увидел самого себя: он спал с открытыми глазами и, как ни старался, не мог их закрыть: веки словно окаменели. Очень холодно, глаза мерзнут и от бесплодных усилий наполняются слезами. «Я тебе помогу», — слышится хриплый бас.

Армен проснулся. Тело было свинцово-тяжелым и влажным от пота. Во сне он словно вспоминал самого себя. Безвестная, но вполне отчетливая жалость терзала сердце. И что-то остро пробудилось в груди. Смерть. Его смерть.

Вначале это показалось далеким и невероятным, Армен попытался улыбнуться, но не смог: невыразимо тяжкая боль давила грудь, давила явственно и навязчиво. Он, в конечном счете, уступил, сдался. Понял, что не в силах выдержать эту тяжесть и вот-вот будет раздавлен. Сейчас, сию минуту произойдет то, чего он больше всего страшится, что перечеркнет все его расчеты — своей арифметикой без счета, молча, не глядя, ничего не говоря, не касаясь его, но при этом без промаха, без ошибки, холодно, не меняясь в лице… Армен ощутил, как в нем зреет крик, дикий, нечеловеческий вопль, страшный, бессильный протест, и он будет биться головой о стены, разорвет и размечет свое тело, раскрошит кости, сойдет с ума… И опять — почему? за что? за какие грехи? с какой целью? — комок безжалостных вопросов сжал ему горло, стал душить, и он снова почувствовал, что смерть — это все, это конец всего и властелин всего, и мир наполнен ею, безбрежно разливается ее ледяная и сумрачная безвестность, и жизнь — нечто пустое и лживое, бессмысленное и лживое. И он с грустной усмешкой вспомнил всю ту мечтательную ложь, которую придумали люди, спасаясь от безутешной безвестности смерти: дескать, человек — не только тело, но и душа, тело умирает, но душа бессмертна, а между тем никто, никто в этом мире не ведает, что такое тело и что такое душа, все знают лишь то, что они — люди, которые рождаются и умирают…