Дмитрий Липскеров - Мясо снегиря (гептамерон)

Она проснулась в два часа дня.

— Хочу писать, — сказала и поторопилась в ванную.

Потом мы сидели и завтракали. Вернее, она завтракала, а я обедал.

— Я люблю тебя, — сказала, делая большой глоток из чашки с пахучим кофе.

— И я тебя.

— Знаешь, что мне снилось? — спросила.

— Художественная гимнастика.

— Нет, — она взмахнула головой, и запах ее волос смешался с кофе. — Мне снилось, что мы с тобою летали.

— Да?

— Да… — отломила кусочек сыра. — Жалко, что ты не умеешь летать!

Как-то у нее сломался мобильный телефон. Он отдал Мусе свой, запасной. А через два месяца купил новый — ручной работы корпус. Она вернула ему старье обратно, а он случайно отыскал в потрепанном, но верном товарище серию sms, написанных Бывшему, в выражениях, не оставляющих сомнений в интимности звучания.

При ней он перерезал охотничьим ножом себе горло, от уха до уха, и хлынул кровавым водопадом ей на ноги. Впрочем, ее лицо было белее, чем его…

Его удалось спасти. Аккуратно зашили.

Она пришла к нему в больницу и сказала:

— Я больше с тобою не буду жить!

— Почему же? — прохрипел он испорченными связками. — У меня еще много мест, где резать!..

Ему нравилась седина в щетине. И вообще, ему почти все нравилось в себе. Давно канули в лета сомнения в собственной состоятельности. Он не вспоминал о детских страхах — липких, не проходящих, заставляющих его с годами цеплять свои чувства непробиваемыми доспехами. Ему успешно трудилось в свободном бизнесе, где-то рядом с газовой промышленностью, почти у самого производства трубы для этого самого газа.

Он не был беден, но и не считал себя богатым, жил не для денег, а для того, чтобы деньги помогали. Он родил двух прекрасных детей, которыми гордился, называя отпрысков своими клончиками, видел их по субботам и воскресеньям, когда бывшая жена привозила наследников в его загородный дом.

Он играл в теннис, сохраняя отличную форму, не пил и не курил, считая, что если убивать себя, то сразу. По понедельникам проводил в тайной сауне время с милой блондинкой Светой, глупенькой, очень удобной именно по понедельникам. В среду с ним парилась Инесс, шатенка, выполняющая все его эротические прихоти, так как сама любила секс, а если его еще стимулируют материально… Вершила неделю пятничная Паня, рыжеволосая, почти огненная девка, которая нещадно стегала его по мускулистым ягодицам березовым веником. А потом святые суббота и воскресенье…

В этой жизни просыпался он всегда в приподнятом настроении. Даже если какие неприятности случались по бизнесу, то эмоционально они не затрагивали, относились к обязательным сопровождающим дела. Куда как хуже, если у одной из его прекрасниц наступали критические дни и нужно было подыскивать замену. Неожиданности он не любил.

Во второй половине жизни он стал домоседом, особенно после того, как выстроил за городом большой дом. Все было в том доме, чтобы никуда не тянуло, а когда приезжали его любимые клончики и заполняли все пространства громкой вездесущностью, он ощущал себя абсолютно счастливым человеком…

Но…

Прошлой осенью он затосковал… Думая о природе тоски, искал в ней приятное, философское… Болтал на эту тему и с огненной Паней, а она жарила его березой что есть мочи по заднице, приговаривая простецкое «пройдет», и с Инесс. Та пугалась, не надоела ли ему, а от того лишь поддавала бедрами так, что он чувствовал себя кавалеристом. Иногда даже кричал: «В атаку!». С блондинкой Светой он тоску не обсуждал…

Ближе к зиме он уже пребывал в слегка расстроенных чувствах, так и не расследовав причины своего недомогания.

А как-то, находясь на футбольном стадионе в Милане, когда Джерард заколотил Касильясу фантастический мяч под крестовину, когда он, срывая глотку, кричал: «Го-о-о-оллл!», в этот самый миг его душа поняла все.

Через два дня в Москве он стоял на коленях в подмосковной церквушке и, склонившись перед распятьем, просил Бога:

— Боже, дай мне любви!

Он не умел молиться, а потому у него все получалось как-то по-свойски, так что даже слышащие его бабки не решались шикать на мужчину, приехавшего на большой черной машине.

— Боже, я не любил пятнадцать лет! — говорил он почти громко. — У меня душа тоскует, сам не свой хожу!..