Макс Гурин - Новые праздники

Я пытаюсь что-то делать. И надо что-то делать. Но все настолько серьезно, действительно серьезно, что когда, как снег на голову, приезжаешь ты и говоришь, что так, мол, и так, давай делать, деньги есть, давай делать, давай делать, я поневоле отношусь к этому настроженно. Пойми, это не потому, что я стал более инертен и все такое прочее, а потому, что время у меня здесь другое, чем у тебя там. Нельзя с бухты-барахты давать согласие на неожиданные предложения, делаемые в «Макдональдсе». Нельзя больше действовать «на шару», соглашаясь на все, и опять-таки на все тратя энергию. Мне уже не так мало лет. (Тут ты, наверное, улыбнешься.) Тем не менее, я физически чувствую, что у меня не так много лет впереди, запас уже не так велик, как раньше, энергетический потенциал уже давно не обновляется. Самое главное для меня сейчас сделать правильный выбор, нанести удар туда, куда его действительно следует нанести, чтобы получить от жизни это, это, это и это, куда входишь ты, искусство, моя личная раскрутка и раскрутка тех, кто мне небезразличен. Мне нельзя больше палить из пушки по воробьям. Но сейчас слишком пасмурно и туманно, чтобы четко прицелиться, куда надо. Максимум, что я сейчас могу и должен, да и, в принципе, делаю, — это достать снаряд, вложить в ствол, и молча ждать у орудия, чтобы выстрелить, как только рассеется туман. Не исключено, что я промахнусь. Но тогда будет тогда, а сейчас лучше не думать об этом. От этого вида думания только возрастают шансы на промах.

Может быть ты, хоть теперь стала лучше понимать меня. Нет, так нет.

Что до Кузьмина, то будь с ним осторожна. Он и умен, и человек талантливый, но я веду себя с ним осторожно, и пока за те семь лет, что я знаю его, ничто не указало мне на то, что степень осторожности можно снизить.

Такие дела.

Кстати, ты читала Курта Воннегута? Прочти, если нет. Это очень здорово. В особенности, «Крестовый поход детей».

P.S. Ну, счастливо тебе. Ты не забывай все-таки, что я люблю тебя. Ты же девочка моя самая-самая талантливая.

P.P.S. Вообще, конечно, мои рассказки лучше всё говорят, чем я сам. Извини за пафос. Больше не буду.

Макс.

8 июня 1997-го года.

…Решил продолжить, потому что письмо не отправлю сегодня точно, а сказать вроде как есть о чем, хотя, конечно не о чем. Жизнь очень не люблю. Суди сама, я знал, что буду писателем и вообще человеком творческим уже в семь-восемь лет. В 11 я понял, что профессией моей будет либо история, либо литература. В 12 понял, что литература. В 16, что и музыка тоже. А жизнь — это что-то совсем другое. Я вот написал давеча тебе вышеследующее письмецо, и уже раскаиваюсь, потому что все не так. А когда рассказки пишу или песенки с музычками сочиняю, то не раскаиваюсь никогда. Жизнь — такой очень неприятный, неизбежный довесок, некая сфера, в которой я должен изо дня в день что-то делать, не чувствуя особого к ней таланта. Знаешь, так ведь часто бывает: начнет человек чем-нибудь заниматься, втянется, прекратить уже невозможно по ряду причин, но тем не менее бездарность собственную вполне осознает. Очень от этого плохо подобным людям, если они, конечно, совесть имеют и чувствуют тоньше среднего.

Совсем я тут с ума сошел. Вот слушаешь песню какую-нибудь (о песнях вообще отдельно, ибо это не хрен собачий, и только ограниченный человек может что-то ставить во главу угла, а что-то по стеночкам) или читаешь что-нибудь, и вдруг так остро все это чувствуешь, что просто, кажется, сейчас разорвется все. Бывают в искусстве такие незатейливые штучки, которые, впрочем, возможны только после того как проходит весь этот хуевый псевдоавангардный пафос в башке; так вот, бывают такие в искусстве незатейливые штучки, простые-простые, но сделанные так, как сама природа; такие знаешь тонкие-тонкие идеально зеркальные и гладкие корочки льда, которые притягивают к себе с невероятной силой; и вот ты как читатель, слушатель или зритель идешь по этому льду, а поскольку ты при этом неглуп, то понимаешь, насколько он, этот лед, тонок, и что под ним просто полная катастрофа, по сравнению с которой даже смерть — хуета хует; вот идешь, думаешь, что ещё секунда и провалишься туда, но незатейливая штучка прочна, и хоть и видишь весь тот ужас под ногами, и хоть и почва ходуном ходит, но не упадешь, потому что автор действительно Мастер. Вот какая фигня!

Впрочем, я стилист. Я не умею по-человечески говорить. Все мне надо какие-то фигуры строить и разрушать. Дурак я.

Все эти идиотские мои теории с Я и не-Я — это чушь полная. Все это нужно было только для того, чтобы близкие люди не отталкивали друг друга в самый неподходящий момент. Я просто физически чувствую, что все, что я пишу, говорю тебе, — я делаю. Я физически чувствую, как ты не понимаешь меня, или делаешь вид, что не понимаешь. Я тоже не понимаю тебя, или делаю вид. Никакой шизофрении тут нет. И вообще разговоры о психическом здоровье и нездоровье в среде «новой русской интеллегенции» — это очень неприятная лично мне черта. Как-то так противно-противно. Это как когда кто-нибудь пылкий что-нибудь пафосно объясняет тебе, и готов тебя разорвать в клочки, лишь бы убедить тебя в том, в чем ты сам убеждался, а потом неизмеримо дальше пошел, когда этот Пылкий ещё «Тремя мушкетерами» зачитывался, в чем, конечно же, нет ничего плохого, но все-таки.