Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

В письме президенту Жос Форнеро выразил намерение не цепляться за свой пост и даже, если его об этом попросят, облегчить то, что он назвал «передачей полномочий». Он добавил, что речь для него не идет ни о том, чтобы «спасти лицо», ни о том, чтобы «удержать в руках инициативу», а лишь о том, что он просто устал и мечтает о тишине. Он минуту колебался перед тем, как употребить слово «тишина», которое ему казалось весьма неопределенным. В конце концов он его напечатал, а в конце письма сделал личную приписку, почти сердечную.

В письме Фолёзу, которого он благодарил за его неудачное вмешательство, он признавал, что фиаско протеста уязвило его, хотя он и был готов к тому, что ничего не получится, равно как и к предательству друзей. Он постарался не переусердствовать: Фолёз зацеловывал до смерти всякого, кто бросал ему взгляд, и душил жертву в своих объятиях.

Мюльфельду и Анжело (он написал Мюльфельду, так как фамилия Анжело не внушала ему доверия) он предлагал «опубликовать в серьезной газете наконец точную информацию об изменениях, которые должны были очень скоро затронуть ЖФФ». Он объявил о своем уходе, не скрывая, что он будет обязан этим недоверию акционеров, сообщил несколько цифр, показательных для ситуации в Издательстве, и указал, вследствие каких именно ошибок в ее оценке он потерял доверие, которое раньше было безграничным. При каждом формулируемом им уточнении — а он старался, чтобы они были ясными и четкими, — ему казалось, что он снова и снова поворачивает ключ в двери, оставляя за ней свое прошлое. Если бы Мюльфельд и Анжело (которым он предложил встретиться) быстро опубликовали информацию, которую он им предоставлял, то он всех бы опередил, но одновременно и ускорил бы свой конец и пресек бы любую возможность восстановить ситуацию.

Он перечитал свое письмо слишком быстро, не стал исправлять те несколько слов, которые ему не нравились, как из-за страха перед помарками, так и из-за нежелания потерять еще десять минут на объяснения и оправдания тридцати лет своей жизни. Он кипел мрачным удовлетворением, высовывая язык, чтобы заклеить конверты. В первый раз за последние три месяца у него возникло ощущение, что он одержал победу — в тот самый момент, когда он подписал себе приговор. Теперь у всех появлялось основание сомневаться в его серьезности. Он надел пиджак, завязал вокруг шеи платок и пошел отнести письма на почту на улицу Фур. Как только он бросил их в ящик, он спохватился, что у него не осталось ни дубликата, ни фотокопии. Он остановился на углу улицы Ренн, взволнованный, не видящий людей, которые узнавали его и приветствовали. «Будем честны», — сказал он себе: он подумал, идя вдоль улицы Севр, что нужно было бы вскрыть конверты и сделать копии своей прозы в магазине канцелярских товаров. Но, помимо того, что он боялся быть там узнанным (ну и что?), мысль, что он испортит три марки, остановила его порыв. Его это не слишком удивило: ему уже случалось в восемнадцатилетнем возрасте потерять подружку из-за того, что он, пойдя на поводу у своей инертности, не вскрыл конверт, чтобы вычеркнуть оскорбительное слово, которое он написал, и позволил ему всё разрушить. «Я падаю, — подумал он, — а когда люди падают, то они не вырывают себе ногти, цепляясь за кусты».

* * *

Мюльфельд и Анжело были приняты на улице Шез, где Жанно провел воскресенье, наводя порядок. Они только бросили равнодушный взгляд на обстановку и поставили магнитофон на столе. Анжело делал записи, а Мюльфельд задавал вопросы. Уж они-то никогда бы не забыли сохранить копию своих излияний. Два дня спустя их статья появилась в «Монде» под заголовком «Конец одной эпохи издательства ЖФФ». Подзаголовок был: «Жозеф Форнеро вскоре оставит руководство издательством, которое он создал тридцать лет тому назад». Только первая фраза — « Лирическая иллюзия жила на улице Жакоб» — выбивалась из общего серьезно-нейтрального тона, которого придерживались авторы. Вся поданная информация настолько точно воспроизводила рассказ Жоса, что тот задумался, соблюли ли Мюльфельд и Анжело золотое правило журналистики и сверили ли они с противной стороной каждое из его высказываний. Звонок от Ларжилье уже в три часа дня подтвердил его сомнения: собеседники Жоса решили пренебречь подтверждением его заявлений другими заинтересованными сторонами. Так что они все-таки были скорее университетскими преподавателями, чем журналистами. Догадались ли они о его намерениях? Во всяком случае они помогли ему реализовать их. Жос знал, что как бы потом ни уточняли и ни опровергали его высказывания, они сохранят вес, который им придали его инициатива и приоритет. Это тотчас же было понято на улице Клебер, и Ларжилье говорил по телефону очень резко. Он обвинял его в некорректности, в безответственности. Жос отвел трубку от уха, а через несколько секунд и вовсе повесил ее. Он мысленно спрашивал себя, почему в последнюю неделю он преодолел свою пассивность и стал действовать таким вот образом? Было ли тут все дело лишь в желании поскорее со всем покончить?