Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

Я ценю привилегии моего президентства. Даже, может быть, чересчур. До такой степени, что навязываю свой образ оскорбленного короля господам из больших компаний (здесь их называют боссами), которые излишне меня донимают. Но я отличаюсь неприступной добродетелью. Тонио, который играл, не помню, не то в футбол, не то в регби в какой-то известной команде, говорил мне о «тяжелых пальто из Федерации». Так называют в раздевалках аферистов от спорта, организаторов матчей, всех этих курильщиков сигар, толстых и похабных, паразитирующих на таланте, на форме, на красоте молодых мужчин. Едва прибыв в Канны, я вспомнил определение Тонио. Здесь тоже царят «тяжелые пальто», разве что чуть более привлекательные, чем их собратья на стадионах. Здесь тоже живое поголовье, на котором делается бизнес, состоит из этих красивых животных с безумными глазами, развевающимися волосами, из девочек и мальчиков, у которых есть только две короткие недели, чтобы внушить доверие или желание, и которые зачаровывают меня своим неуловимым, терпеливым очарованием. Желание и презрение проходят по собраниям, коктейлям, обедам, по палубам яхт, по террасам баров, словно тяжелые волны, словно влажный воздух, который разгоняли раньше в колониях лопасти вентиляторов. Страх, угадывающийся в некоторых взглядах, ранит сердце. Только несколько старых львов и львиц, похоже, чувствуют себя в своей тарелке, и их лица, такие знакомые, порой уже тридцать лет, а то и больше, мелькающие перед глазами, одновременно известные и неузнаваемые, гораздо более изможденные, более морщинистые, чем можно было себе представить, светятся при всем при этом торжествующей молодостью. Зачастую старые львы оказываются американцами. Господами. Их слава очевидна, логична, она сродни праву феодальных правителей былых времен. Поступь и зубы хищников, глаза, цвет которых невозможно определить — то ли аквариум, то ли твердый камень, — все это создает фотогеничность, всесокрушающую привычку соблазнять. Они ничего не боятся. Они сказочно богаты, они находятся вне пределов досягаемости зависти и конкуренции, они окружены свитой секретарей, диетологов и являются частыми гостями крупных аукционов — а то вот знаменитое полотно Ван Гога, где оно? Не ищите: оно висит на стенах их калифорнийских домов или их лондонской резиденции. Мужчины из этого стада явно берут верх над женщинами по долголетию и дерзости. Очень редки те актрисы, которые, старея, осмеливаются напустить на себя эту маску авторитарности, принять это жадное и провокационное уродство, которое порождает тератогенез славы.

Несчастная команда «Расстояний» начала показываться на людях за два дня до демонстрации фильма. Такая французская, такая провинциальная, несмотря на Деметриоса и нескольких иностранных актеров, команда не слишком много стоит в этом цирке львов. У постановщика вид тощего ремесленника, одетого в голубой халат и магические формулы. Режиссеры-американцы — это коричневые от загара атлеты, людоеды с громоподобным смехом или же язвительные молодые люди, результат химических процессов, протекающих в богатом и самоубийственном обществе. Луиджи Деметриос, надсаживаясь, объясняет свои намерения, развивает теории, выказывает свое раздражение. Локателли, словно какой-то развеселый папа римский, нарисованный Фрэнсисом Бэконом, или, скорее, словно циклоп, так как он закрывает один глаз с той стороны, где он курит сигару, его слушает, ироничный, колоссальный. Немцы с повадками проходимцев и нечесаными волосами, длинными и грязными, косятся в сторону американских магнатов. Тут можно увидеть и прогуливающихся красавиц в сари, и прямоугольных восточных функционеров, двух или трех англичан, прикрывших твидом свои впалые немощи, груди Леннокс, похожие на те, что мелькают в приоткрытых дверях роддома, испанцев с обтянутыми бедрами, лириков, варваров, беглецов, кубинцев, окруженных местными простофилями, и целые стаи французских пескарей — задиристые, но неразлучные, поскольку знакомы только друг с другом, они воздерживаются плавать вместе с международными щуками, которые скушали бы их, даже не распознав, кто они такие.

Я не вижу возможности для фильма Деметриоса взять хороший старт. Большинство членов жюри и слыхом не слыхивали о творчестве Флео, а единственный человек, который знает это имя, — итальянская журналистка, — не читала «Расстояний». Так что она не располагает ни ориентирами, ни приоритетами, которые среди французов и среди писателей обеспечили бы фильму поддержку в виде благоприятного предрассудка. Для нее речь идет всего лишь об одной из тех вечных и непереводимых литературных выходок, которые Франция, эта старая болтунья, обречена производить на свет до полного истощения своих источников. А мне это тоже понравилось бы просто из чувства сопричастности к племени, из духа корпоративности. Не права ли она? В жюри мне дают понять, что я занимаю кресло президента по тем же соображениям, которые толкнули французов отобрать фильм Деметриоса для участия в конкурсе, а меня — любить его. Серьезные люди — это техники. Там есть один ужасный немец с серым цветом кожи, с серыми глазами за стальными ободками очков, большой любитель белого вина, обладающий энциклопедическими познаниями. Он знает все, и это все ему все и портит, до такой степени, что, кажется, будто он ненавидит кино с безапелляционной и бестолковой горячностью специалиста. Он меня пугает. Никогда еще мы его не видели улыбающимся. Он, кажется, ничего обо мне не знает и все угадывает, он меня изучает, взвешивает. В день голосования я прослежу, чтобы за столом для обсуждений его посадили с моей стороны: не хочется быть просверленным этим холодным взглядом.