Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

Сабина сухой веткой тревожила то, что было результатом труда целой колонии муравьев. Она продолжила безучастным голосом: «Твой муж донимает меня вот уже три месяца; он изводит даже крестного, уже старого человека… А ты, ты хочешь эти акции?»

— А что я стала бы с ними делать? И потом у меня нет денег…

— Ах да, деньги!

— Блез думает, что может быть…

— Это до такой степени серьезно?

Она внимательно посмотрела на Жозе-Кло. Она думала об этих женщинах, которые берут, разбивают, выбирают, опять уходят. Сама она относилась к породе коз, которые пасутся там, где их привяжут. Жозе-Кло было не по себе. Сабине стало жалко ее: «Я напишу Боржету и сообщу ему цену, которую предложил мне твой муж. Если он сможет собрать сумму… Что до доли Дюбуа-Верье, то я предпочитаю предоставить ему полную свободу продавать ее по своему усмотрению…» Она обернулась к Жозе-Кло: «Ты догадываешься, что все это не очень… не очень меня утешает. Я была уверена, что Жос не станет бороться, я его хорошо знаю. Вся эта история очень на него похожа. Видишь ли, я любила Клод, как любят младшую сестру, более эгоистичную и более жадную, чем я сама, и я любила Жоса, как любят своего первого мужчину, почти единственного… Почему бы мне перестать их любить, оттого что они узнали друг друга, нашли и полюбили в свою очередь? Все здесь стали принимать меня за дуру, когда я отказалась проклинать «потерянные» годы. Потерянные ради чего, ради кого? Если бы ты знала, как весело мы жили, Жос и я! Рассказывал ли он тебе когда-нибудь о том времени? Годы с пятьдесят второго по шестьдесят второй, или около того, наше славное десятилетие! Мое бюро на улице Лагарп выходило окнами в глубокий колодец двора, и туда же, в этот колодец, выходили и окна кухни грека, нашего соседа с первого этажа. Как-то раз летним вечером я видела, как кошка и крыса (кошка была тощая, а крыса жирная) мирно вместе ждали в глубине двора еду, от которой отказались клиенты. Я ничего не сказала об этом Жосу, и мы продолжали спускаться к Папасу обедать. Двести тогдашних франков, то есть два франка стоил обед… Однажды неожиданно приехала моя мать, она застала нас у грека и пришла в ужас. Успех Жиля — как бы тебе это сказать? — показался нам почти естественным, для меня во всяком случае, я так верила в Жоса! Тебе все это смешно? Извини, что я тебе это говорю, но измены, супружеская неверность, ты знаешь, это не сюжет для трагедии… Как он, Блез? Я его вспоминаю смутно. Я разыскивала его первые книги, но не нашла. А от его сериала была в восторге! Мы здесь, в провинции, люди простые…»

Многоточия откровений Сабины пунктиром прошли через все те два дня, что Жозе-Кло провела в Ревене. Ей дали, ничего об этом не сказав, нескладную комнату, которую прислуга все еще называла «комнатой мадам Клод». Правда, прислуга была уже пожилая. Г-жа Гойе, хрупкая, враждебная, задавала Жозе-Кло вопросы о ее экзаменах, как будто та была девочкой. «Но ведь это уже женщина, мама, почти дама! Вдумайся, ведь она уже разводится…» От негодования и из-за болезни Паркинсона голова г-жи Гойе дрожала не переставая. За открытым окном была ранняя весна с летающими бабочками, о которых забыли в Париже. Жозе-Кло заперлась в библиотеке и позвонила Блезу: «Никогда больше не оставляй меня одну, Блез…»

— Кавалер?

— Нет, грусть.

— А как наши дела?

— Если у тебя есть деньжата, то они решены.

— Есть, моя красавица, есть!

Уезжая, Жозе-Кло плакала, обнимая Сабину. «И тебя тоже я бы любила, как твою мать, — сказала ей Сабина. — Но я не уверена, что ты будешь частой гостьей в Ревене. О могиле не беспокойся, я присмотрю». Она рассмеялась, отчего слезы Жозе-Кло стали выглядеть мелодраматичными.

* * *

Форнеро переселился на улицу Шез к концу 15-го апреля. Через день Жозе-Кло пришла его повидать. Она буквально вырвала у него согласие на это свидание. Между ними, прожившими двенадцать лет как отец и дочь, воцарилось молчание. В гостиной лежали свернутые ковры, громоздились коробки с книгами, среди которых кое-какая мебель, которую она привыкла видеть на улице Сены, показалась Жозе-Кло неузнаваемой. В невероятном беспорядке обращал на себя внимание десяток фотографий Клод, вставленных в серебряные рамки, расставленных на столе, вытертых от пыли, блестящих. Жос держал еще в руках кусок замши, когда пошел открывать Жозе-Кло. Он стоял в метре от нее. «Я тебя не целую, весь в пыли…»

Молодая женщина недоверчиво осмотрелась вокруг, будучи не в состоянии произнести какие-то формулы вежливости. «Гнусновато, не так ли?» — констатировал Жос. В последние два месяца они лишь мельком виделись в коридорах Издательства, где она старалась не задерживаться. А последние две недели она вообще там не была: курьер оставлял и забирал на улице Пьер-Николь те рукописи, которые Брютиже хотел, чтобы она прочла.