Константин Кропоткин - Содом и умора

— Французы идут! — предупредил я Марка.

Тот замер на полуслове и, вмиг поняв в чем дело, скроил недовольную гримасу, которая, как моментальная зараза, вмиг отпечаталась на лице Кирыча, посмотревшего на Марка, на меня, на Деде и сделавшего те же выводы.

— Надоел хуже горькой редьки, — сказал Марк, неохотно переходя к французофобии, в последнее время ставшей для него рядовой повседневностью.

— Угу, — буркнул Кирыч и уткнулся в недопитое пиво.

— Salut! I am DeDe! — сказал он, появившись у нас дома в прошлое воскресенье поздно вечером.

При себе нежданный гость имел бутылку шампанского из Шампаньи и письмо от Феликса по кличке Чук, отчалившего в Париж рецензировать для какого-то издательства перспективную русскую литературу.

Из письма следовало, что Деде — интересный в своем роде драматург, который отчего-то уверен, что только Россия может дать ему достаточно впечатлений для новой пьесы.

— «…Мой друг хотел бы завязать в Москве экстравагантные знакомства, и, конечно, вы были первыми, кого я мог ему порекомендовать», — читал я вслух.

— Как это? — перебил меня Марк. — А Лорка-алкашка? А Семка-попик? А Зинка?

Он, прав, мы ни шли ни в какое сравнение, ни с Лореттой-прорицательницей будущего, ни с блудливым Семеном из монахов-расстриг, ни Зинаидой — королевой травести.

— Он где жить собирается? — спросил Кирыч, глядя на французов рюкзачок, который для багажа был маловат, а для сумочки на каждый день слишком велик.

— «Надеюсь, вы не откажетесь приютить моего друга на недельку», — пробежавшись глазами по строчкам, выудил я ответ.

— Понятно, — вздохнул Кирыч.

— Понятно, — сказал Марк. — К Лорке он его не послал, у той квартира меньше конуры. А Зинки вообще никогда дома нет.

Звучало логично: из всех городских сумасшедших мы были самыми домовитыми.

И все же с трудом верилось, что Феликс отправил к нам своего друга с самыми благородными намерениями. После случая, вошедшего в семейные хроники под названием «Чукоккала-Гекаккала», мы вдрызг раздружились с Чуком, и я бы не очень удивился, если б он подослал к нам киллера.

Кстати, Деде и впрямь напоминал актера из фильма про «Леона-профессионала». Глаза у него были точно такие: черные, с оттянутыми книзу уголками, будто готовые прослезиться. Мне актер нравился. Француза тоже отчего-то стало жалко. Кстати, что за дурацкое прозвище?

— Да, вы можете сказать… ммм… — спросил я, с трудом подбирая слова никогда толком не ученного английского. — Деде — это ваше настоящее имя?

Нет, на самом деле он звался — «Volodja».

— Ужасно-ужасно! — закивал Деде, не дожидаясь моей реакции.

Его угораздило родиться в середине шестидесятых в семье прогрессивных студентов Сорбонны, среди которых коммунистические лидеры были в большой моде.

Мода прошла, а имя осталось, со временем редуцировавшись до «Деде».

— Yes, I'm DeDe! — вновь представился француз, для того, очевидно, чтобы мы ощутили всю полнозвучность его самодельного прозвища.

На русский слух, красоты в нем было не больше, чем в «чихуахуа», но я, не устояв перед взглядом, требующим одобрения, согласно кивнул.

— Тре-тре, — затарахтел я, вспоминая какой-нибудь подходящий французский комплимент. — Тре бьен! А почему вас Фидель не назвали? Или Мао?

Драматург подавился смешком, сходу оценив наспех выбранный сюжет, а я, отдавая должное его понятливости, искренне посочувствовал, что для этих горделивых имен Деде не хватает экстерьера.

В Володье с собачьей кличкой Деде и впрямь было что-то от дворняги, которая несмотря на крепкую сбитость тела, курчавость шкуры и преданный взгляд блестящих черных глаз никогда не сможет взять первого приза на собачьей выставке.

Марк, похоже, сделал те же выводы. Вновь и вновь он оглядывал гостя и улыбался все презрительней. Правда, его выводы были со иным знаком.

Со знаком «минус».

Верный своей орнаментальной природе, Марк кислел от вопиющего пренебрежения Деде к двум священным марусиным коровам — Стилю и Моде.

Ни тот, ни другая, что называется, и рядом не мычали. На взгляд Марка, француз заслуживал моментальной гильотины уже за футболку небесной голубизны, которая никак не сочеталась ни со старомодными, зауженными к низу черными джинсами, укорачивающими и без того не очень длинные французовы ноги, ни с остроносыми рыжими туфлями, которые полагалось носить с твидовыми пиджаками, а не с буро-пестрой курткой из гардероба немецкого солдата.