Константин Кропоткин - Содом и умора

Он искал вдохновения в любви.

Ей полагалось быть стройной, скуластой, блондинистой, как тот официант в кафе, что подавал нам блины, когда мы сделали передышку между Алмазным фондом и Пушкинским музеем. Француз посмотрел на верткого юношу и затолковал про Булонский лес, где он — совершенно случайно, проходя мимо и ни о чем таком не думая — встретил аналогичного светлоголового гражданина.

— …but he was for money, — пояснил Деде и передернулся.

Намек был понят и в среду я повел его в «Макаку», искренне желая, что он обретет свое счастье в объятиях какого-нибудь неалчного блондина.

Увы, те, на кого смотрел Деде, смотрели в сторону, а тех, кто смотрел на Деде, он одаривал протяжным и хлестким, как удар ковбойского хлыста, словом:

— Биляд!

В полуподвальной прокуренной «Рыбе», куда мы пошли в четверг, блондины были подобрей, но и здесь, несмотря на дикую смесь пива и водки, деньги были выброшены на ветер. Любимым русским ругательством наш гость называл чуть не каждого второго, а я не на шутку перепугался, что в Париж он вернется с развороченной физиономией.

Смачным словом Деде назвал и бизнесмена Федю — мужчину положительного во всех отношениях, кроме одного. Он не предоставляет скидок друзьям невоспитанных иностранцев, так что Марк, приглядевший в его магазине туфли из телячьей кожи, был вынужден с мечтой распрощаться.

— Такого человека обидел! — негодовал Марк по дороге домой. — Убить его мало.

— Я монстр! Я обыкновенный монстр! — повторял Деде, обхватив себя за живот и раскачиваясь из стороны в сторону.

К водным процедурам он потерял всякий интерес. Равно, как и к лабиринту любви, кабинкам с ко всему готовыми массажистами, и самой сауне с влажным паром в одном углу и манящей темнотой в противоположном. Сейчас его интересовал только бар. И этот интерес зашел так далеко, что Деде качало, как корабль в бурном море.

— У него живот болит? — осведомился Марк.

— Если душа там, то да, — честно сказал я.

— Не аппендицит случайно? — испугался Марк.

— Нет, просто кишка тонка, — ответил я.

— …Скажи, у меня есть лысина и толстый живот? — тянул Деде пьяную тягомотину.

— Нет-нет-нет, — помотал я головой.

— Он тебя домогается? — заинтересовался Марк, введенный в заблуждение моими «no-no-no».

— Пока не знаю, — сказал я, но на всякий случай сообщил Деде. — А живот у тебя есть. Небольшой, но есть.

— Ах! — воскликнул он он. — У тебя тоже.

«Вот тебе и хваленая французская галантность», — оскорбился я.

— Неужели меня нельзя просто полюбить? — сказал Деде. — Ведь я не такой уж плохой.

— Very handsome, — едко сказал я.

До отъезда Деде оставалось чуть больше суток и было ясно, как Божий день, что пьеса про русскую душу, за которой он приехал в Москву, будет повествовать про волооких блондинов по кличке «биляд», угрюмых продавщиц продуктовых магазинов, не желающих знать, что-такое круассаны, музейных работников-мародеров, сдирающих с бедных иностранцев астрономические суммы за сущие пустяки, а в центре сочинения — поближе к главному герою с глазами побитой дворняги — расположатся три идиота, вляпавшиеся в «менаж а труа», как мухи в навоз. Других источников для творческой сублимации у Деде так и не образовалось.

Французова любовь оказалась никому не нужна.

Было обидно и за державу, и за собственную недальновидность. Ведь могли же мы в тот треклятый вечер уйти в кино, в гости, в парк, к черту на рога и тогда Деде, потоптавшись перед запертой дверью, полистал бы свою записную книжечку и отправился искать других экстравагантных знакомств: хоть к Лорке в конуру, хоть к Зинке на коврик перед дверью.

— По городу водили — мимо. В клубе были — мимо, — раздраженно перечислял я угрюмым сожителям.

Мы заперлись на кухне, оставив Деде засыпать на диване в одиночестве. Сквозь запертую дверь было слышно, как он кряхтит и вертится. Мучается. Непонятно почему чувствуя себя ответственным за его непутевую личную жизнь, я был уже готов предложить себя в его полное распоряжение.

Впрочем, он в моих услугах явно не нуждался: и волосы не те, и скулы маловаты…

— В бар ходили, — хмуро напомнил Марк.

— Да, и там мимо, — сказал я. — Знакомых, которые бы на него позарились, у нас нет. Что делать-то будем?

Повисла тяжелая пауза. Марк смотрелся в окно, а я пытался разглядеть темноту за зыбким марусиным отражением. Но ничего не было видно. Одна чернота.

— Поведем его в сауну, — решительно сказал Кирыч.