Константин Кропоткин - Содом и умора

— Да что ты! — восклицает незнакомец.

На его лице написано неподдельное восхищение. От вранья и внимания пожилого человека делается щекотно-весело и я с трудом удерживаю на лице серьезную мину.

— Ну, это все очень несерьезно, — говорю я с важным видом.

— А как насчет журнальчиков? — спрашивает он, таинственно понижая голос.

— «Новый мир», «Иностранная литература», «Советский экран», — уверенно перечисляю я, вспоминая, что лежит у матери на тумбочке.

— Вот у меня есть журнальчик, — заговорщическим голосом говорит он, придвигаясь ко мне и хлопая себя по карману брюк. — Такого ты точно не видел.

— Да, я в библиотеке с шести лет записан! — запальчиво говорю я, стараясь не глядеть на его карман, из которого торчит свернутая трубочкой бумага.

— Хочешь? — он достает журнал и протягивает мне.

Журнал обернут в газету и, судя по обтрепанным краям, зачитан до дыр. Так выглядят только очень хорошие книги (про библиотеку с шести лет я не наврал), и я ужасно заинтригован.

Открыв журнал, я вначале удивляюсь, отчего тут так мало текста — одни картинки, как в книгах для малышей. А потом начинаю тонуть в густой горячей волне.

На первой странице была толстая женщина. Она была голая и с грудями, каждая размером со среднюю дыню. На другой странице эта женщина была с мужчиной. Он тоже был какой-то неестественно большой во всех местах.

— Хм, — говорю я, стараясь не выдать волнения.

То, что делали эти мужчина и женщина очень напоминало рассказы Борьки, который однажды видел на речке пьяных.

— Нравится? — спрашивает незнакомец.

«Такие» картинки не должны нравиться, я знаю, но если скажу «нет», то незнакомец заберет журнал, а досмотреть его хочется ужасно. Поэтому я молчу.

Я листаю журнал, незнакомец что-то говорит.

— Ага! — соглашаюсь я, не прислушиваясь (ведь взрослые всегда говорят, что-то правильное). — Ага…

От того, что было дальше, в памяти остались только части тела: холодная рука, крепко держащая меня за шею, когда я пытаюсь вскочить, лоб с испариной и глаза — совершенно дикие, черные с тоненьким светлым ободком по краям. Я помню расстегнутый ремень на своих брюках и сами брюки, неприлично раззявленные. И еще я помню шепот.

— Заяц!

Тогда я сбежал, бросив и журнал, и библиотечную книжку про крысолова, но томительный, тянущий к низу жар, вызванный чужой рукой, остался. Ночью я плохо спал, а позже, через год или два, не зная, что с собой делать, сидел на той скамейке в отдаленном уголке парка. Я боялся и ждал, ждал и боялся. Бррр. Не дай Бог опять пережить подобное.

— Заяц, — сказал мне позавчера Зюзин. — Идем обедать?

Я отрицательно покачал головой, боясь спугнуть вдохновение, с каким я в пулеметном режиме выколачивал пронзительный текст о вич-инфицированных подростках.

«Заяц?» — стрельнуло у меня в голове, а нить повествования потерялась.

— Сволочь! — ругался я, заново переживая свой подростковый стыд.

После обеда я был уже в таком состоянии, что готов был взять стул и трахнуть им Зюзина по голове, чувствуя себя в полном праве.

Обошлось. В тот день мир недосчитался лишь моего вдохновения. Оно ушло и не вернулось до конца рабочего дня, сколько я ни изнурял себя, перечитывая уже написанное.

Не появилось оно и вечером, когда я сел за домашний компьютер.

— Сволочь! — сказал я, от бессилия шмякнув по клавиатуре кулаком.

«имспрн»

— на экране образовалась надпись на тарабарском языке, вчитавшись в которую, я вспомнил про одного классика, нашедшего уникальный способ преодоления творческого кризиса.

Я подошел к стене, встал на колени, поставил голову на пол и, оттолкнувшись, задрал ноги к потолку.

В ушах зашумело, во рту появился железный привкус, а голова, как была пустой, так и осталась. «Наверное, у нас с классиком разная конституция», — подумал я.

Тут угловатое слово «конституция» одним своим выступом зацепилось за слово «борода», а из него в голове разрослась картинка: я сижу на стуле перед компьютером, шеф торчит рядом и неуклюже шутит, что я, дескать, недостаточно мужественный, борода плохо растет и вообще угловат, как подросток… И Зюзин, кажется, тоже был где-то неподалеку. Да, точно, он еще сказал, что-то по подростковые прыщи, а я только что в туалете выдавил здоровенный гнойник на подбородке…

— Какая гадость! — воскликнул я.

Дело было ясное. Боясь позариться на какого-нибудь неполовозрелого «зайца», Зюзин утешается «эрзацами».