Макар Троичанин - Вот мы и встретились

На удивление, миниатюры приняли благожелательно, наверное, отдавая дань уважения Чехову, - в меру посмеялись и в меру поаплодировали. Чуть энергичнее встретили «Медведя», знакомого, вероятно, по телефильму. Мария Сергеевна, конечно, не дотягивала до Андровской, а Плаксин, тем более, до Жарова, но местная публика была не такой привередливой и требовательной как московская, и всё сошло удачно. Сошло, но не удовлетворило ни зрителя, ни артистов. Всей траченной актёрской шкурой Мария Сергеевна чувствовала, что ждали от них большего, и ждут ещё, надеются на большее. Пика взаимопроникновения так и не наступило. Что делать, как выкручиваться? Плаксин тоже почувствовал неладное и попытался расшевелить лопарей «Тёркиным на привале», но только чуть всколыхнул ледовую аудиторию.

- Слушай, они, по-моему, уже впали в спячку, - зло оценил он вялый психологический настрой аборигенов. – Будем заканчивать?

- Погоди, - Мария Сергеевна сама вышла с незапланированными стихами.

- Есть в близости людей заветная черта… - похлопали с оловянными глазами, очевидно, не знакомые с внутренними барьерами.

- Меня неверным другом не зови,

Как мог я изменить иль измениться?

Моя душа, душа моей любви,

В твоей груди, как мой залог, хранится. – Но и Шекспир не помог. «Петросяна с гопой им надо!» - разозлилась обиженная драмактриса. «Жалко, что я не отиралась у Успенского, чего-нибудь бы да вспомнила из блатняка».

- Гори, гори, моя звезда,

Гори, звезда приветная! – с отчаянья и злости она перешла от интеллектуальной поэзии к всеядной. И вдруг, сама не ожидая таких самоубийственных подвигов, запела:

- Ты у меня одна заветная,

Другой не будет никогда.

Дома она, конечно, выла, но для себя и соседей за стенкой, да и то в паре с Вяльцевой или Юрьевой, диски с записями которых постоянно торчали в магнитоле, но то – дома, а вот так, в одиночку, да ещё со сцены, да для равнодушной публики – никогда. Никогда и не подозревала в себе такого нахальства. Что ж, раз сама сунула голову на плаху, то надо как-то достойно закончить первую и последнюю публичную песню и не сгореть со стыда раньше зрительского топора. Хорошо, что молодчина Стас поддержал с гитарой, и стало как-то легче, спокойнее, свободнее там, где рождался голос. Ушёл сердечный холод, разжались клещи, сжимавшие виски, и глаза стали различать отдельные лица. И не слышно было ни кашля, ни чиха, и даже мобильники не вякали, а дежурный застыл в дверях, разинув рот и продлевая кому-то краткосрочный отпуск. Они все слушали. И не только слушали, но и слышали. Мария Сергеевна видела это и чувствовала по размягчённым лицам, повлажневшим и расслабленным глазам и энергетическим токам, которые, наконец-то, устремились на сцену. Было страшно и… весело. У неё оказалось густое контральто, но что с ним можно сделать, она не знала, не имея профессиональной тренировки и полностью полагаясь дома на напарниц. И сейчас, вспоминая голос Вяльцевой, старалась придерживаться её интонации и напева, не форсируя верхи. Когда пришёл, слава богу, черёд последним строкам, и она старательно взвыла:

- Умру-у ли я-я-я… - то тут же испуганно подумала, что её сравнят с тоскующей тундровой волчицей и вот-вот раздадутся шиканье, рёгот, топанье ног и хлопки рук вразнобой, а то и полетят в голову тухлые селёдки и разложившиеся бычки в томате, и кое-как расширив голос, дотянула:

- Гори, гори, мо-о-о-я-я звез-з-да-а-а… - и замолкла в ужасе, чувствуя, как потекла между лопаток по пояснице и дальше в ложбинку между ягодиц холодная струйка пота, и страсть как захотелось там пошкрябать, но ей не дали, оглушив громом аплодисментов, и кто-то из задних рядов, перекрывая их, басил иерихонской трубой:

- Бис! Бис! Бис!

Мария Сергеевна, медленно возвращаясь из артистического в человеческое состояние с учащённо колотившимся сердцем, поискала трубача глазами, нашла большого тараканистого усача в капитанской форме, широко и освобождённо улыбнулась ему и приветственно помахала рукой, а он вздыбил свои лапищи над головой и загрохотал с неистовой силой, требуя нового кайфа, и она, подчиняясь, снова запела:

- Снился мне сад в подвенечном у-у-бо-о-ре-е…

Встречные лёгкие аплодисменты подсказали, что выбор удачен. Она и сама очень любила этот романс, раскрывающий душу, и пела его сдержанно, без цыганских надрывов и форсировок голоса, свободно отправляя мелодию к звёздам, на море, в затемнённый сад, тихому ветру и молчаливому другу.

- Звёзды на не-е-бе,