Виктор Шурлыгин - ПРЕОДОЛЕНИЕ

– Не-ет, Санек, – растроганно пробасил по СПУ – самолетному переговорному устройству – Никодим Громов, – напрасно, напрасно ты от нас ушел. Авиация, можно сказать, потеряла в твоем лице прирожденного аса. Я отдыхаю да по сторонам гляжу.

– Сажать будете сами? – быстро спросил Саня.

– Я даже на взлете к ручке не притрагивался, – хохотнул вечный комэск. – Взмыл ты чистенько, очень чистенько. Сразу видно – с самолета на самолет. Без перерыва.

– Два месяца не летал.

– Темнишь!

– Это правда. Мы там летаем значительно меньше.

– Тогда, Санек, окончательно склоняю перед тобой чело. Сражен наповал. Ну-ка, крутани чего-нибудь душевное!

Сработав ручкой и педалями, поддерживая сектором газа режим работы двигателя, отчаянный небожитель выполнил стремительный каскад «бочек» – словно по невидимой ниточке штопором врезался в пространство; перевернув самолет, пошел в красивом обратном полете, не ощущая никакого неудобства от того, что висел вниз головой; наконец, заложив максимальную перегрузку, изящным боевым разворотом взял курс в зону.

– Могешь, могешь, – только крякал вечный комэск. – Уважаю и склоняюсь. Ну, давай погоду разведаем. Сколько нижняя кромка?

– Восемьсот, – бросив взгляд на хмурое небо, сказал Саня.

– Местами до тысячи. Облачность слоисто-кучевая, прерывистая, слякоть уходит, работать можно.

– На потолок пойдем?

– И так вижу: верхняя граница – три двести, а в первой зоне – до пяти. Но на верхотуру полезем, – твердо произнес Громов. – Если не возражаешь, я чуток разомнусь!

Саня не возражал, наоборот, ждал этого момента, и, когда вечный комэск взял управление на себя и чудовищным, невероятным рывком швырнул машину почти вертикально в небо, счет пошел на секунды. Сердце ухнуло, провалилось в пустоту, перегрузка вжала, втиснула в кресло, но Саня не чувствовал боли. В моментальном прозрении, как тогда, у памятника, он понял, что человек созревает в собственной повседневности, как он жил, так и поступает в момент испытаний, и последняя минута космонавта-один окончательно подтвердила всю его правильную жизнь и стоила жизни; она, эта минута, волновала, тревожила отчаянного небожителя через годы, он начал сосредоточенно готовиться к поединку с немой, кромешной пустотой, которая скоро обрушится на фонарь кабины, и Громов примет решение, и Саня знал, что это решение в точности совпадет с тем, которое принял полковник Серегин в далеком шестьдесят восьмом году.

– Ну что, Сань, – сказал Громов, доложив Руководителю полетов обстановку, – минут пятнадцать у нас есть. Можешь отвести душу.

– Я бы хотел насладиться пилотажем на малой высоте, – быстро ответил Саня. – На предельно малой!

– Это можно, – пробасил Громов, и в то же мгновение самолет с пронзительным ревом устремился к земле. – Ну, Сань, приготовься! Тряхнем стариной!

– Никодим Иванович! Не прекращайте снижения! Представьте: заклинило РУД! Ваши действия? – неожиданно спросил Саня, когда самолет достиг расчетной точки, примерно той, где у гагаринского «мига» произошел отказ.

Сергеев впился глазами в зеркало заднего обзора: лицо Никодима Громова покрылось холодной испариной, но вечный комэск не двинул РУД вперед, не дал обороты двигателю, хотя лишь в скорости – этой охранной грамоте военного летчика – было их спасение. Вечный комэск мгновенно оценил ситуацию. Он понял: докладывать Руководителю полетов об отказе матчасти не позволяет время, нет у них запаса времени; он также понял, что, если Саня катапультируется, он, майор Громов, катапультироваться не успеет – до столкновения с планетой оставались считанные секунды; но старый ас понял и другое: если первым катапультируется он, Громов, если спасет, сохранит свою жизнь, то цена этого спасения будет равна цене Саниной смерти; могучий, сильный, надежный майор доблестных ВВС Никодим Громов оказался в западне.

– Приказываю катапультироваться! – сделал он выбор.

Но и Саня, представляя себя на месте первого, тоже в невообразимо краткие мгновения понял все то, что понял и осознал летчик в задней кабине. Он понял: докладывать Руководителю полетов об отказе материальной части не позволяет время; нет у них запаса времени – расстояние до черного владимирского леса ничтожно; он также понял, что, если Громов катапультируется, он, Александр Сергеев, катапультироваться не успеет – произойдет столкновение с планетой; но он понял и другое: если первым катапультируется сам, если спасет свою жизнь, то это спасение будет оплачено смертью Никодима Громова, что невозможно представить ни словесно, ни мысленно, как невозможно представить, что при погребении урны с прахом погибшего он, спасшийся по инструкции или по приказу, будет находиться в почетном карауле и каждой клеточкой ощущать на себе молчаливые, осуждающие взгляды товарищей, и уже никогда не сможет жить так, как жил прежде, и улыбаться миру открытой, честной улыбкой, и беззаветно играть с ребятишками, и писать письма мальчишкам, у которых почему-то нет отцов. Представляя себя на месте первого, Саня сделал свой выбор.