Виктор Шурлыгин - ПРЕОДОЛЕНИЕ

– Тогда, как говорится, бог не выдаст, свинья не съест… – Громов направился к телефону, набрал номер. – Миха! – зарокотал весело. – Чего реактивный гул стих?.. А, понимаю… А кто идет на разведку погоды?.. Ты сам? Надо же! Тогда слухай сюда, Миха, как говорят в Одессе, давай меняться не глядя!.. Да ничего я тебе не предлагаю… Надо вместо тебя слетать. Туда-обратно. А ты – завтра… Нет, Миха, я еще не обедал. Надо, и точка!.. Ты что, русского языка не понимаешь? Или в доблестных ВВС друзья перевелись? – он подмигнул Сане. – Вот теперь узнаю, узнаю старого товарища… Спасибо, Миха. Через часик подскочу.

Аккуратно положил трубку, обернулся к Сергееву.

– Везет тебе. Махнулись не глядя.

– Иначе не могло быть. Тут присутствует само время.

– Гм… – Громов переваривал смысл Саниных слов. – Ну, ладно. Время так время. Мой старый шлемофон возьмешь или на стоянке одолжим?

– Ваш. Он мне впору.

– Добре.

– Куда это вы собрались? – Вера в новом платье появилась в дверях. – А как же обед?

– Ой, мама, – пискнула Маришка, выглядывая из-за двери. – Тут такое творится! Санечке нужна телега. Папа звонил дяде Мише. Теперь любимые мужчины возьмут шлемофон и уйдут.

– Улетаете? – огорчилась Вера.

– Надо, мать.

– Хоть бы немного перекусили. Куда вы, голодные?

– Ладно, ладно. Мы перекусим. Накрой на двоих.

– Да я уж разобралась, – Вера попыталась улыбнуться. – Чует мое сердце, беда будет. Не надо вам сегодня лететь!

– Выключай форсаж, мать! – нахмурился Громов. – Какая беда? Это с нами-то?

И задумчиво посмотрел на Саню. Сергеев не выдержал пристального, изучающего взгляда, опустил голову: стараясь ничем не выдать своего волнения, он молча отвернулся, а когда хозяйка подала на стол дымящееся жаркое, уткнулся в тарелку, не ощущая вкуса пищи. Перед глазами снова встал памятник Гагарину в Звездном, он во всех деталях вспомнил ту ночь и как пытался постичь, угадать, что кричал по переговорному устройству Гагарин, что отвечал из задней кабины Серегин, почему они не катапультировались, не воспользовались парашютом, хотя такая возможность, видимо, имелась; тайна полета, из которого не вернулся космонавт-один, открылась ему со всей очевидностью; испытывая холодное, леденящее предощущение чего-то непоправимого, он понял: смерти не было. Были секунды, мгновения единственно правильного решения, мгновения стремительных действий, был поединок с немой, кромешной пустотой, несущейся на фонарь кабины, бесконечно малый для земного наблюдателя и невообразимо большой для уходящих в небытие. В повседневности будней, выверяя каждую долю секунды, Саня точно просчитал, вычислил этот поединок и ясно, отчетливо видел последнее мгновение того, с кем был связан узами вечности, и знал, что повторит это мгновение ради прошлого, настоящего, будущего.

– Ну, что, – сказал Громов, поднимаясь из-за стола. – Пора.

– Одну минутку. – Поблагодарив хозяйку, Сергеев открыл портфель, достал ручку, блокнот, очень желая, чтобы Громов засек, профессионально сфотографировал этот момент, склонился над блокнотом.

Он написал две записки, написал быстро, потому что наизусть знал текст, каждое слово, будто завещание, звенело в памяти, ему надо было только, чтобы Громов видел, как он пишет, и Громов видел – Саня всем существом ощущал на себе взгляд вечного комэска, но не мог, не имел права ничего объяснять. Аккуратно сложив листки, сунул их в карман, поднялся. И они пошли плечом к плечу в неприветливый летний день, похожий на тот мартовский, в котором самолет из далекого шестьдесят восьмого года падал на черный владимирский лес. На аэродроме Саня сел в кабину реактивной «спарки» на его место, привычно охватил цепким взглядом приборную доску, щелкнув замком привязных ремней, захлопнул фонарь. Пути назад не было. Время присутствовало в пространстве, и его взаимодействие с материальными телами и процессами осуществлялось мгновенно.

– Я – восемьсот пятый, – в наушниках раздался хрипловатый голос Громова. – На разведку погоды вместо четыреста второго!

– Запускайте двигатель, восемьсот пятый, – бесстрастно приказал Руководитель полетов.

– Понял, запуск!

Стрелки на циферблатах дрогнули, ожили, набирая обороты, на высокой ноте запела реактивная турбина, Саня, точно после долгой разлуки, вживался в машину, становясь ее мозгом, нервами, окружающий мир отодвинулся, отступил, ничего, кроме предощущения полета, не было; он испытывал то, что испытывает перед стартом каждый летчик, видел и слышал только то, что видит и слышит каждый. А когда взлетная полоса понеслась под фюзеляж, он на секунду забыл, что сидит на его месте, и вспомнил уже в воздухе; темный, притихший лес под крылом, разноцветные крыши деревенек, поля, реки – все ускоряло свой бег, и ему некогда было созерцать и размышлять, недвижно застыв в кресле, он работал, предвосхищая, опережая своими действиями реакцию машины; стремительными росчерками откладывались в сознании пройденные ориентиры, в памяти встала старая карта района полетов, он ничего не забыл, помнил все изгибы речушки, над которой они пронеслись, каждое деревце, каждый кустик, и ему опять показалось, будто не было двух лет разлуки и он снова идет на полигон, чтобы срезать макушки хваленых особо прочных пирамид.