Виктор Шурлыгин - ПРЕОДОЛЕНИЕ

– Как, как, Николай Александрович, приборы реагируют на «чистый» участок неба?

– Ну я же объяснил: время, идущее от звезды, изменяет физические свойства вещества датчика. А изменение физических свойств, например электропроводности, легко зафиксировать, перевести в сигнал, в изображение. Но это уже пройденный этап… Пойдемте, кое-что для разрядки покажу… «Мелочишка», конечно, – вздохнул он. – Но, знаете, очень доступная для понимания.

– Профессор, – Саня по-прежнему мыслил старыми категориями, – Но ведь теория относительности запрещает скорости, большие скорости света в вакууме. Мгновенной передачи сигнала не может быть!

– А! – ученый остановился у прибора с небольшим экраном. – Понимаю ваши школьные сомнения. Возможность мгновенной передачи сигнала временем, дружок, нисколько не противоречит требованиям теории относительности, поскольку при такой передаче нет никаких материальных движений. Скажу больше: мы регистрируем передачу времени по толстому проводу или шлангу. Воздействие через время осуществляется также по траектории приходящего к нам света… Знаете, почему огурцы и помидоры, выращенные в теплицах, отличаются по вкусовым качествам от тех, что находились в естественных условиях?.. Им не хватает энергии времени. Той самой, которая воздействует по траектории света… Вот мы с Мишей в перерыве между серьезными занятиями приборчик смастерили… – он щелкнул тумблерами. – Смотрите… Берем мертвый цветочек, я два дня назад сорвал одуванчик, когда шел сюда на работу… Видите, завял совсем… Но мы поместим его между электродами… Так, закрепим… Дадим глотнуть немного прошлого… Теперь – глоток будущего… Отчего вы так странно смотрите? – он поднял глаза и увидел Санину растерянность. – Неужели сказки забыли? Про живую-мертвую воду? Мертвая вода – прошлое, живая – будущее. Но одной живой воды недостаточно. Мир, как помните, представляет гармонию… Так… Смотрите!.. Возвращается из небытия, голубчик, возвращается! – он радовался как ребенок. – Замечательно, правда?

Что-то неуловимое происходило с растением. Тусклую, поблекшую, жухлую корзинку, казалось, тронуло легкое дуновение ветерка; стебелек, едва заметно наливаясь темно-зеленым, качнулся, стал упругим; капелька белого млечного сока выступила у среза, набухла и, не выдержав грузной своей тяжести, упала на металлическую подставку; бесцветные резные лепестки, уже совсем увядшие, как-то незаметно наполнились золотисто-желтым цветом и сияли на фоне серебристого основания прибора маленьким солнышком. Одуванчик… возвращался.

– Вот когда очень устаю или падаю духом, – неожиданно задумчиво, с легкой, едва уловимой грустью сказал ученый, – прихожу сюда, сажусь, на ожившие цветки смотрю – сколько в них смысла, целесообразности, сколько непознанного! И становится… легче… Ну а теперь, Александр Андреевич, – он впервые назвал Саню по имени-отчеству, – прошу покорно извинить. Устраивайтесь, пожалуйста, где удобнее, а нам с Мишей пора за дело приниматься…

– Я понимаю.

– Мы в Крымскую обсерваторию собираемся ехать. Новые наблюдения будем проводить, опыты ставить… «Мелочишка», знаете, хоть и нужна, а много сил отнимает… Штатов нет, оборудования нет, все приходится самим… Впрочем, это ерунда, ерунда… Все образуется… со временем.

Пристроившись в уголок, Саня всматривался в лица двух отшельников, вслушивался в разговоры, будоражащие душу, и хотя по-прежнему почти ничего не понимал, кроме отдельных фраз, угнетенности, подавленности больше не было. Отчаянный небожитель осознал, прочувствовал суть: тут, в подвале, начинается большое, гигантское дело, тут живут правильно, не заботясь о славе, о величии, засевают поле семенами, чтобы грядущие поколения могли собрать небывалый урожай.

Пристально всматриваясь в лицо гениального старика, Саня поймал себя на мысли, что в чертах Гозырева нет ничего резкого, асимметричного, тяжелого, мощного, хотя, казалось, лицо мыслителя, вступившего от имени цивилизации в контакт с реальным временем, должно выглядеть монументальным. Монументальность отсутствовала начисто, по-детски удивленные глаза светились, наполненные изнутри согревающим теплом, старик весь – от головы до ног – воплощал в себе какую-то первозданную чистоту, легкость, мягкость. Глядя на него, Саня подумал, что все истинное в природе неброско, но многоцветно. С этой мыслью он поднялся, потому что стрелки точного хронометра показывали четверть третьего ночи, и направился к выходу. На пороге, словно споткнувшись, остановился.