Ильза Айхингер - Мимо течет Дунай - Современная австрийская новелла

Раймунд Вацурак вышел на улицу, в светлой ночи под гремящий джаз-банд плясали звезды. О нет, она так мало напоминает Фреди, да она вовсе на него не похожа, можно ли было так ошибиться!

Лишь потом он сообразил, что появление на балу Матильды Файнер, у которой Лубитс и Хёцлер оттяпали фабрику, вызвало, должно быть, небольшую сенсацию. Уже много лет, как она не показывалась на официальных торжествах. Замерзнув, Вацурак возвратился в зал. Он больше старался не смотреть в сторону ложи. Он не взглянул туда, даже когда услышал шепоток: спутница Файнер — не кто иная, как Вальзер, та самая малышка Вальзер, которая… да вы помните, конечно, эту историю…

— Ах, вот оно что — Вальзер. (Инженер Вальзер тоже красуется в моей галерее.)

— Это она, и представьте, девчоночка, по всей вероятности, беременна!

Людской водоворот засосал эту образину.

Меня одурачила беременная школьница. Вацурак задыхался от ярости, глядя, как эта девица, от волнения вся в красных пятнах, танцует с Лубитсом. Безвольно повиснув на его руке, она так и льнула к этому бандиту. Ну и мразь! И ее я принял за Фреди, за Фреди, который был слишком хорош для нашего мира, этой танцплощадки скотов и проституток. Чересчур хорош.

Всеобщее веселье достигло предела, состязание городского оркестра и стомперов — при этом они играли одновременно — вызвало бурный восторг. А Вацурак меж тем не успел запечатлеть это немаловажное событие. Как все ему опостылело! Но уйти невозможно: снова и снова к нему подходили и становились в позу перед аппаратом. Сегодня дела шли блестяще, уже сейчас он отснял больше пленки, чем на самых знаменитых балах прошлого сезона. Какое-то время он снимал машинально, почти не глядя. Но вот он заметил, что возбуждение с новой силой охватило этот шабаш ведьм, а средоточие его — ложа Хёцлеров. Именно туда устремились музыканты обоих оркестров. Трубили трубы, бабили тромбоны, и оркестранты шли под восторженный рев, дергаясь всем телом, в поту, брызжа слюной, — поистине крестовый поход скоморохов.

А в ложе кривлялся фабрикант Хёцлер, решивший, очевидно, вступить в соперничество со своим зятем Лоисом — кавалером Рыцарского креста. Последний, хоть и был явно рассержен, уступил ему трибуну. Но экс-бакалейщик, верно, чем-то нарушил гармонию разыгрываемой чертовщины, и выдра жена и дочь старались унять его, он продолжал проповедовать, обращаясь к собаке, к своему откормленному светло-коричневому бульдогу. При сем присутствовал и шофер, который привез собаку и, допущенный в сонм избранных, сидел в ложе. Бульдог тоже сидел; да, да, с брюзгливой миной а ля Уинстон Черчилль он восседал в кресле у самого барьера и косился в зал.

Он не обращал внимания на холуйствующую толпу, на выкрики «Царевич!» — ибо именно так звали собаку, которая, как утверждали, почивает под пуховой периной на собственном ложе в одной спальне с Хёцлером. Вацурак щелкнул аппаратом, не пропадать же такому сюжету: на бархатном кресле — Царевич, а перед ним в позе угодливого царедворца — Хёцлер. И он стал пробираться сквозь волны музыки, меж оркестрантами обоих оркестров, которые по знаку Хёцлера исполняли для Царевича арию из оперетты Легара: Легар в переложении для собак.

— Это его любимая мелодия, он просто обожает ее, вы только посмотрите, ребята, как он слушает! — захлебывался Хёцлер.

Один из стомперов разинул свою теноровую глотку и проблеял всю арию прямо в псиную морду.

Вацурак был в экстазе: вот это кадры! Схватив аппарат, он стал снимать все подряд: собаку, певца, оркестр, Хёцлера, который блаженно жмурил свои поросячьи глазки, пялящихся зрителей — такое не часто встретишь, такое и нарочно не придумаешь, вот он — Кальтенхофен, вот они — достойнейшие мужи города, ну-ка еще, еще разок, только бы не прекратилось это действо!

И оно не прекратилось: официант внес на серебряном блюде чудовищную порцию венского шницеля, и Хёцлер из лакея превратился в импресарио. Приблизившись к барьеру, он пригласил зрителей на следующий акт спектакля.

— Ваше здоровье, господа! Шницель — любимое блюдо Царевича.

Он скомандовал: «Взять!» — и огромная псина, вскочив на стол, набросилась на мясо величиной и формой с крышку унитаза, а оба оркестра, словно угадав мысли Вацурака, грянули: «О ты, моя Австрия!»

Вацурак забыл о своей тоске. Исчезло в чадном зале лицо Фреди, все утонуло в нестройных звуках неофициального гимна, Вацурак злорадно смотрел, как Хёцлер дергает Лоиса за рукав, не разрешая остановить музыкантов; восторженно захлебывался саксофон, громыхала медь, а Вацурак делал кадр за кадром, сейчас он чувствовал себя полководцем этого дьявольского полчища; так вот они какие, думал он, и это мое отечество, это они погубили Моцарта, Шуберта и Фреди, эти заплывшие жиром, эти тупые, жестокие… Чья-то рука, дотронувшись до его плеча, прервала буйную оргию, которую праздновала его ярость.