Ильза Айхингер - Мимо течет Дунай - Современная австрийская новелла

Рихард подсел ко мне и дал мне сигарету. Я видела, что он сердит на Стеллу за глупое поведение. Всегда она делала то, что он ей приказывал, а теперь, когда он не без оснований полагал, будто все улажено наилучшим образом, она вдруг выкинула такой номер.

— Несчастный случай, — сказал он. — Мне совершенно ясно, что это несчастный случай.

Я только кивнула, но не ответила. Тепло его руки проникало сквозь платье, наполняло меня миром и покоем. Мой разум знал, кто такой Рихард, но мое жалкое, слабое тело жадно впитывало и тепло и покой, исходившие от Рихарда.

Незаметно для себя я заснула.

На другой день я занялась обычными делами. После похорон и поспешного отъезда Луизы выпадали такие часы, когда мне казалось, будто я знать не знала никакой Стеллы. Луиза забрала ее вещи, комната для гостей пустовала, кровать была застлана свежим бельем. Там не осталось ничего, что могло бы напомнить о Стелле.

Я начинаю уставать. Я пишу уже целых два дня. Скоро вернутся домой Рихард с Анеттой, немного погодя — Вольфганг. А я не знаю, что будет с нами дальше. Не знаю — и все тут. Мне хотелось бы закрыть глаза, заснуть и забыть, но это не в моей власти.

Я лучше открою окно и пущу в комнату свежий воздух. Последние часы я совсем не вспоминала про птенца на липе. Но птенца уже нет на прежнем месте. Мать к нему не вернулась, а его маленькое тельце лежит, должно быть, где-то в траве и через несколько дней распадется, исчезнет, будто его и вовсе не было. Мне так хотелось, чтобы мать нашла его и перенесла в укромное место, но я никогда не верила в счастливый исход.

Теперь я мечтаю, чтобы свершилось чудо, чтобы птенец снова сидел в теплом и надежном гнезде, чтобы Стелла подошла ко мне в своем веселом красном платье, молодая, живая, не отмеченная печатью любви и смерти, чтобы Вольфганг снова прижался ко мне лицом, отчего мое сердце встрепенется от нежности. И еще я мечтаю, чтобы мне лежать в объятиях Рихарда без страха и содрогания, всецело отдавшись теплоте его большого тела.

Но вот я очнулась от мыслей, и знание обрушилось на меня, как удар в грудь. Ничто не может вычеркнуть из моей памяти тот день, когда Вольфганг, став ко мне спиной, вдруг спросил:

— Ты не могла бы внушить папе, что я хочу с осени заниматься в загородном интернате?

Я неотрывно глядела на узкий упрямый затылок под блестящими темными волосами.

— Как же это, Вольфганг, — пролепетала я, — с чего вдруг?

Он пропустил мой вопрос мимо ушей, как воспитанные люди пропускают все бестактные вопросы.

— Поздно уже подавать заявление, — поспешно сказала я. — Раньше надо было думать.

Тут он вдруг обернулся ко мне.

— Я сам туда написал. Ты ведь всегда говорила, что мне вреден городской воздух, а у них еще есть места. Я думаю, папу это вполне устроит.

Еще бы не устроит, с горечью подумала я. И снова оно возникло — чувство стыда перед мальчиком, который был когда-то моим сыном.

Я глубоко вздохнула и сказала:

— Может, ты и прав. Я думаю, папа одобрит твой план. У тебя и в самом деле слабое здоровье. Зато тем приятнее, — так закончила я, — тем приятнее будет нам всем на каникулах.

Он опустил длинные ресницы и сказал:

— Конечно, мама.

Потом он подошел ко мне и на мгновение прижался щекой к моему лицу. Холодное, отталкивающее знание в его глазах растворилось в капле жалости и скорби.

Но я не хотела жалости.

— Ладно, — сказала я. — Я поговорю с папой.

Он вышел из комнаты, а я осталась, одна на веки вечные.

У меня вдруг мелькнула мысль уложить чемоданы и уехать вместе с Вольфгангом. В каком-нибудь другом городе я могла бы снять две комнаты для себя и для детей и еще раз начать все сначала.

Но я, разумеется, понимала, что это невозможно.

Когда-то все было хорошо, все в порядке, а потом кто-то взял да и перепутал нити. Теперь я не найду концов, а пряжа у меня в руках с каждым днем становится запутанней, она растет, она пухнет у меня на глазах. Настанет день, когда она оплетет и задушит меня.

Мне страшно. Каждый день я сотни раз призываю себя к порядку и говорю себе: «Перестань думать, отойди от окна, забудь свои дурацкие привычки, это стояние-у-окна и хождение из комнаты в комнату. Для тебя в саду нет ничего интересного. Позаботься лучше о доме, об Анетте, подумай лучше о своих обязанностях».

Потом я беру сумку и выхожу за покупками. И что-то рвется ко мне из глаз мертвых рыб, из бледно-розового мяса забитых телят, и я выбегаю из магазина, а когда иду по улице, я чувствую это у себя за спиной. Но я не оглядываюсь, потому что оглядываться не имеет смысла. Измученная, дрожащая, я снова опускаюсь на диван, и мысли возобновляют свой бег, и все начинается сызнова. В комнату входит Луиза и спрашивает, не можем ли мы приютить у себя Стеллу на один учебный год, и я не смею бросить «нет» в ее лисью мордочку. И вот я снова расстилаю на комоде кружевные салфетки и ставлю поверх собачек, лошадок и балерин; и вот мы встречаем Стеллу на вокзале, и все несколько огорчены в предвидении тех неудобств, которые повлечет за собой ее приезд. Рихард покамест не удостаивает Стеллу ни единым взглядом, порой от него пахнет «Шанелью № 5», и Стелла еще вне опасности. В своих мрачных платьях она корпит над тетрадями и умирает со скуки либо вяжет носки для бедняков.