Николай Веревочкин - Зуб мамонта. Летопись мертвого города

— История, Вася, — наука о развалинах. Нет развалин — нет истории. Степноморск был обречен. Почему? Потому что в таких городах золотой середины, в отличие от столиц и глухих деревень, зарождалось общество, которого в принципе не должно было быть. Его не должно быть, а оно было! Мы с тобой старые, дряхлые романтики, старые мальчишки. Отправили Бога на пенсию по возрасту и всю жизнь, как могли, строили рай на земле. Утопию. А Бог не любит, когда его отправляют на пенсию. Пришли другие люди. Им тоже кажется, что они справятся с работой Бога. Отрицание отрицания. От истории не убежишь. Догонит. Ты представляешь, что чувствовали мужики, когда их раскулачивали? Дело не в том, хорошее или плохое общество мы построили, дело не в том, плохие мы были или хорошие и сколько всего в жертву принесено. Историю это не интересует. Ей все равно — золотой век, средневековье — придет время и растопчет. И хорошее, и плохое. Это нам казалось, что будущее только светлым бывает. Не мы первые, не мы последние. Человечество такие катастрофы ждут, что нам еще завидовать будут. Ты знаешь, что здесь люди селились три тысячелетия назад? Что за люди? Откуда пришли? Куда ушли? Никто тебе не скажет. От них даже развалин не осталось. Одни кости.

— А от меня в этой земле даже собственных костей не останется, — сказал Василий Васильевич мрачно.

— Германия — страна хорошая, — утешил его директор музея.

— Да мне сейчас хоть в Германию, хоть на Марс. Я ведь давно в себя уехал. Бывают, Кузьмич, такие времена, когда стыдно быть человеком. С нашим воспитанием сейчас и шагу не сделаешь. Что ни шаг — через себя перешагиваешь. Свобода, независимость… Слова. Чего мы действительно добились, так это независимости от совести. Права воровать, брать взятки, продавать должности, делать крепостными старых товарищей. Ты правда думаешь, что воры могут построить демократию? Честно скажи: в перспективу веришь?

— Ну, — замялся директор музея, — если там, — поднял он глаза вверх, — воровать и должности продавать перестанут, жизнь наладят по честным правилам, и если здесь, — опустил он глаза вниз, — народ перестанет ждать, когда его начнут кормить с ложечки, и научится вкручивать шуруп, а не забивать его молотком… Главное — человеком остаться. Кто знает, что завтра случится? Кто мог подумать, что Союз развалится? Может быть, нас еще и Возрождение ждет. Все меняется. И довольно неожиданно. Ты знаешь, что динозавры не вымерли? Они просто превратились в птиц.

— А я не верю, — затосковал Шумный. — Город можно четыре года изо дня в день бомбить, камня на камне не оставить. Но любая война кончается. Вылезут люди из подвалов и построят новые дома. А нас никто не бомбил. Сами себя бомбили. Мы просто здесь никому не нужны. Посмотри на мертвый город. Кто его отстраивать будет? Геростраты города не строят. Плохое время, плохое…

— Лекарство сладким не бывает. Это мы потом узнаем: плохое или хорошее.

— Хорошая страна — это страна, где хорошим людям хорошо живется. А плохая, где хорошо живется плохим людям, — разъяснил Шумный. — Плохо, когда хороший человек не может приспособиться к новым временам. Что-то не то или с человеком, или со временем. А мы, провинциалы, в ладоши хлопали: перестройка, перестройка… Все прохлопали. Смотрели на себя чужими глазами, верили людям, которые, ничего не зная о нас, судили нас. Вот говорят: коммунизм — миф. Согласен, миф. А демократия вдвойне миф. Потому что настоящая демократия — это и есть коммунизм…

— Жизнь человека не делится на социализм, капитализм. Жизнь человека — просто жизнь.

В дверях зашуршало.

— Кто там? Заходите, — пригласил удивленный Кузьмич: в этот день в музее не было отбоя от посетителей.

Вошли Антон с Андрейкой. Застеснялись.

— Вам чего, ребята?

— Василий Кузьмич, мы хотели карту Ильинки посмотреть. Есть у вас в музее карта Ильинки?

Гордо поднял Кузьмич одуванчик головы и с победной укоризной посмотрел на Шумного глазами, увлажненными слезой.

— Нет, Вася, если молодые люди историей интересуются, значит…

И махнул рукой, не договорив. Расчувствовался старик.

Раз в год, в летнее равноденствие, в белую ночь воды Степного моря размыкаются. Делаются прозрачными и призрачными, как воздух. И открывается Ильинка. С садами, огородами, домами. Вся в дымке, без теней, сонная и тихая.

Как раз накануне этого дня по растрескавшемуся асфальту, ведущему в затопленную деревню, охваченные ознобом золотой лихорадки, крутили педали пять велосипедистов. Самый нетерпеливый из них — Андрейка — танцуя на педалях, приставал ко всем с одним чрезвычайно глупым вопросом: