Андрей Глухов - Квадратное колесо Фортуны

Каждый год, начиная с седьмого класса, я по весне влюблялся, становясь грубым с родными, заносчивым и раздражительным с друзьями и совершенно непригодным для общения. Мама страдала, но мудрый дед неизменно находил слова утешения:

— Оставь его в покое. Видишь, наше полено полыхает в любовном костре — не трогай и не шевели, само и погаснет.

И действительно гасло с наступлением календарного лета. Не стала исключением и эта весна, но костёр полыхал всё лето, едва не закончившись женитьбой, и неожиданно погас сам собой в первых числах сентября. Работы не было, физики раскачивались после отпусков, обрабатывали результаты измерений и строили планы на будущее. Я сидел опустошенный в каморке, изнывая от безделья и внезапно свалившегося одиночества, и с тоской вспоминал прошлый год. В том сентябре тоже не было работы, но я был не один и мы тихо радовались нашему безделью, ведя долгие беседы ни о чём, подшучивая и подкалывая друг друга. Я писал рассказы и читал их Витьке, он долбал их в хвост и в гриву, делая порой очень толковые замечания. Жизнь была весёлой и насыщенной.

Сейчас всё было не так и острая тоска навалилась на меня тяжёлой болезнью. Я достал Витькины сокровища и стал рассматривать эти странные орудия убийства. Отдельно от всех лежала огромная яркая блесна с посеребрённым тройным крючком, похожим на якорь «кошку». Год назад я подарил её Витьке на день рождения. Размышляя о подарке, я забрёл в магазин «Рыболов», где и увидел это чудо инженерной мысли, рассчитанное на акулу средних размеров. Я отнёс её к институтским гальваникам, которые отполировали, анодировали блесну чем-то ярким и переливчатым и посеребрили этот жуткий крючок. Гравёр в магазине «Подарки» красиво написал «25» и ниже «24 сентября 1976 года». Перед майскими праздниками в лаборатории устроили чаепитие с тортами и пирожными, все резвились и делали вид, что им очень весело. Николаевский бегал с фотоаппаратом, и все позировали ему, кривляясь и дурачась. Я сидел на стуле с гитарой в руках, а Витька, стоя за моей спиной, со зверским выражением лица делал вид, что отворачивает мне голову. Николаевский щёлкал, не жалея казённой плёнки, а Витька не жалел злодейских масок. Вскоре после праздников Николаевский приволок пачку фотографий и милостиво разрешил выбрать одну для семейного альбома. Все были однообразно плохи, но одна…

Судя по всему, Николаевский щелчок пришелся на момент очередной смены масок, и на фотографии всё выглядело так, будто Витька с нежностью обнимает меня за шею. Я выбрал её, сунул в заваленный бумагами ящик стола и начисто забыл, но тут вспомнил и, вырезав в размер, вставил с обратной стороны блесны на манер медальона.

Блесна заиграла всеми цветами радуги и я торжественно вручил её Витьке. Он был искренне тронут, долго вертел её и гладил, а потом рассмеялся:

— Спасибо, Малыш, на вырост будет!

Я не понял юмора и Витька виновато пояснил:

— Мне сегодня 24 исполнилось.

— Как же так, — возмутился я, — я ведь тебя спрашивал и ты сказал, что тебе 24?

— Нет, Малыш, я сказал: двадцать чет. Прости, школьная привычка: мы себе таким образом года увеличивали — вместо тринадцать говорили четырнадц, опуская — атый. Двадцать чет значило двадцать четвёртый, но ты не расстраивайся — сегодня же наступил и двадцать пят.

Я перевернул блесну. Фотографии там не было. Календарь показывал 22 сентября, и я твёрдо решил поздравить Витьку с двадцатипятилетием. Два дня я жил ожиданием и, едва придя с работы, схватился за телефон. Ответила женщина. Я попросил Виктора.

— Здесь такие не живут, — ответила она и положила трубку.

Я набрал снова. Ответил тот же голос.

— Простите, это номер такой-то?

— Да, — раздражённо ответила она и в трубке послышался плачь грудного ребёнка.

— Я просил Виктора Салтанкина…

— А, так Салтанкина Виктором звали? А я и не знала.

— Почему звали? Что случилось?

— Ну, зовут, — равнодушно ответила женщина, — Разменялись мы, я въехала, а он съехал.

— А куда он въехал? Разве не к вам?

— Нет, не ко мне. Цепочка длинная была, одиннадцать квартир и комнат, даже из других городов были. Я знала, что въезжаю к Салтанкину, а ко мне Гузеев, а кто куда разъезжается, мне неинтересно, — снова раздался плач и трубка наполнилась короткими гудками.

Утром у метро я сделал запрос в «Мосгорсправке». Равнодушная тётка выкинула мне серый квиток. «Салтанкин, Виктор Петрович, 24 сентября 1953 года, г. Москва» написал я и вернул в окошко.