Сергей Юрьенен: «Колизей»

— Вы ленинградка?

— А в чем дело?

— Тут вас хотят сфотографировать.

— А кто это?

— Американец. Корреспондент журнала «Лайф».

— Разве иностранцам можно у нас снимать?

— Этому разрешили. Вы не против?

Американец нам с улыбкой помахал.

— Даже не знаю, мы спешим… Вы как посоветуете?

— На ваше усмотрение, гражданка.

Мама подумала и отказалась. — Еще там напечатают в журнале… Бог знает, в каком виде!

Дедушка ворвался перед самым убытием, когда мама уже подворачивала накрахмаленную простыню под матрас, развернутый мне на верхней полке — из тех, что в плацкартном вагоне расположены вдоль прохода с левой стороны. Он уколол щекой, обдал портвейном. Вынул книгу, которая была засунута меж пуговиц на груди. Разочарования я не скрыл. «Но ты же обещал «Трех мушкетеров»?» И даже подписал мне своим красивым почерком на предстоящий день рождения! «Почитай пока эту», — уверяя, что «мушкетеры» никуда не денутся, как и другие книги тоже: весь шкаф, он твой. Твое наследство! Отвлекся, чтобы пожелать всего наилучшего на новых местах маме и отчиму, потом снова поцеловал («Дедуля, не пей!» — успел я прошептать) и, так как поезд незаметно тронулся, бросился проталкиваться через тупо стоящих в проходе пассажиров дальнего следования.

Книга тоже была про Гека. Но американского. Читать ее автор, впрочем, советовал, только предварительно прочтя его же книгу про какого-то Тома Сойера. Я полюбовался на дарственную надпись, на обложку с мальчиками — один белый, другой черный — на фоне большой реки, засунул книгу под тугую подушку и принялся под набирающий скорость перестук смотреть, как озаренные прожекторами хвосты метели хлещут по стеклу с той стороны.

Это было низвержение.

Не однократное: упал — поднялся. Меня уносило по спирали все глубже и глубже. А по мере этого процесса, от меня совершенно не зависящего, Ленинград все больше восходил и превращался в Град Небесный.

Здесь, внизу, мама пришла к тому же, что Зинаида Гиппиус в Париже: «Ты не в изгнании, ты — в послании». Повторялось это мне народной мудростью о том, что не место красит человека, а человек место. Но смысл был тот же. Я призван нести культуру Ленинграда в черные массы. Стать представителем ее и светочем. А чтоб не отрываться от дворцов, ее в себе заключающих, каникулы буду проводить у деда с бабушкой. Ходить там в одиночестве зимой по Зимнему и максимально набирать ее — Культуру.

Одновременно скрашивая старость предков.

Таким образом, ленинградство мое, непрерывное до семи лет, продолжилось пунктирной линией.

На фоне жизни, так сказать, в послании…

Что можно сказать об этом, отогнав свирепые подробности?

В школах я был отличником, но мои «пятерки» мамой не признавались: «Еще бы ты им не был! На таком-то фоне!..» Звучало пренебрежительно. Но «фон» ведь не только задний план. Это еще первооснова. В этом значении фон, на котором я выступал, оказался понятием весьма активным. Сразу наделил и выделил меня ореолом нездешности. Несмотря на мои усилия в обратном направлении. Я понимал, что лучше тушеваться. Но это было невозможно. Стоило открыть мне рот…

Не мог же я заговорить на волапюке мест изгнания. С этим тоже было разночтение. То, что я полагал изгнанием, фон считал оккупацией. Малой из гарнизона, из ДОСов? Оккупантское отродье! По-настоящему убийственные взгляды, от которых холодело все внутри, встретил я только в Литве — где, кстати, впервые в жизни попал и под винтовочный огонь из Чертова ущелья, мимо которого везли меня, к сожалению, не в танке. Но и в Западной Белоруссии, недавно отхваченной у Польши и усмиренной не вполне, запросто могли свернуть шею «байстрюку». Заслуженно или нет — другой вопрос. Но, так сказать, «за всё».

Байстрюк к тому же не держался внутри периметра Домов офицерского состава, как требовало благоразумие и международная обстановка с восстаниями в братских странах народных демократий и разжиганием атомной войны. Нет… Совершались вылазки в действительность. Ничего я дедушке об этом написать не мог, но чувствовал себя снаружи, как на минном поле, и не всегда метафорическом.

Ранней осенью 55-го года, в составе маленькой шеренги таких же гарнизонных байстрюков, я толкал ногой авиабомбу. Мы нашли ее, прыгая в песчаный карьер. Бомба была тяжелая. Стабилизаторы высекали искры из булыжников. Катить было неудобно и далеко. Но меди было столько, что, толкая бомбу по бесконечной Скидельской, я думал о богатстве, ждущем в конце пути. Благородная медь была на вершине прейскуранта, висевшего в лавке утильсырья и вторметаллов над напольными весами — рядом с репродукцией «Сталин и Молотов на прогулке с детьми». Когда мы вкатили нашу медь на платформу весов, стрелку отшатнуло. Армянин, хозяин лавки, все не выходил. Мы обсуждали немедленные траты. Надеялись, что рынок еще работает. Что мороженщица, если повезет, торгует у виадука. Куплю себе сливочное, предвосхищал один. Я, на тот случай, если сливочное в баке кончилось, говорил, что молочное тоже вкусно. Армянин вышел с клиенткой, которую сначала деликатно проводил на улицу. «Ну что у вас там, мальчики?» Бросил взгляд и бросился обратно. Мы вышли за ним. Убежав на ту сторону улицы, армянин улицы, откуда подзывал нас с помощью рук. Когда мы приблизились, он обрел дар речи: «Вы что, мерзавцы, взорвать меня хотите? Это же атомная бомба!»