Сергей Юрьенен: «Колизей»

— Раз… два!

И стали вдруг раскачивать.

Такого я не ожидал. Но вспомнил, как еще в гарнизоне, в восемь лет, прочел свою первую «взрослую» книгу. «Сказание о казаках». Ее принес отчим, и книга была толще кирпича. Автор с мизантропической фамилией (Петров-Бирюк) эпически бесстрастно описывал зверства, от которых волосы вставали дыбом. Среди прочих мерзостей был эпизод расправы с конокрадом. Цыгана подбрасывали и разбегались, давая ему беспрепятственно упасть. И не раз, а несколько. Пока он больше не поднялся с убитой и убившей его земли.

Коней я не крал. Темный праздник (а разве светлый? Вечером в метели?) не обзывал, как некоторые, чтобы рассмешить девочонок, «Днем советской проституции». Мы просто сидели на скамейке, устав гоняться за девчонками и набираясь сил, чтобы продолжить свои погоню (в надежде на что девчонки подошли поближе). Правда, мы нарушали, сидя верхом и попирая сиденье ногами. Но вовремя заметили патруль, который вышел из проезда, шагая в ногу. Сползли, не привлекая к себе внимания, и сели как положено. Милиционеры повернули к нам. Когда проследовали мимо, рот сам собой открылся, чтоб поделиться впечатлением. Они были огромными в их черных валенках с галошами, овчинных полушубках и шапках, «уши» которых были затянуты на затылках. Чтобы и шею грело, и позволяло слушать, что происходит в метели. И они услышали. Но не совсем то, что было мной произнесено. Вот и вся причина, по которой меня сейчас подбросят над льдом с кирпичами.

— Люди добрые! Спасите! Убивают!

Не то, чтобы я верил в доброту людей, но формула, которая в горле откуда-то из книг, сначала требовала их задобрить. Милиционеры этого не ожидали. Осознав это, прибавил громкость. Дергаясь что было сил. Тем самым сбил им ритм. Они все равно меня подбросили. Не так, как собирались. Не лучшим образом. Но взлетел я достаточно высоко, чтобы увидеть мир сверху. Впрочем, сначала я увидел небо снизу. Темное небо, пронизанное снегом, который падал медленно и красиво. В этой красоте меня перевернуло, слева мелькнул свет дома и страшная сила — гравитация — потащила назад. Подарив на долю секунды свое красивое мерцание и блеск, клумба вышибла из глаз фейерверк. Сноп ракет разлетелись во все стороны сознания. Как только они погасли, я вскочил и бросился бежать.

Но получил подсечку. С твердо-скользкого меня стащили в снег и снова растянули. Как мог, я отбивался и кричал. Но был подброшен снова. Взлет и падение. Фейерверк. И свет померк. Потом включился и я подумал. Как странно. Меня ведь на самом деле убивают. Почему же мне совсем не страшно?

На третий раз я встать не смог.

Не могу даже подтянуть к себе колени, чтобы защитить уязвимое. Весь как распался на частицы. Молекулы и атомы. Никак не мог собрать их воедино. Меня пришлось им поднимать. Заламывать руки и нести. Мои ботинки волочились. Прекрасные мои. Я поджимал ноги, которые все равно не шли. Они понимали это как отказ и сопротивление. Били мои и без того разбитые колени о попутный лед: специально приседали для этого одновременно на счет «раз-два… хуяк!» Не зная, что придумать, один сорвал с меня шапку и бросил перед собой. Когда мы подошли, поднял и снова бросил. Зачем он это делал? Понятно, что глумился, но разве шапка чувствует? Одновременно другой рисовал мне будущее. Как сейчас в «опорном пункте» они вызовут «машину», а уж там, в железной клетке, непроницаемой для мира как следует отделают. Душу отведут. Затем колония для малолетних. Где меня содомизируют с пристрастием. «Сраку разорвут!» — на милицейском языке 1960 года.

— И вафлями накормят! — подхохатывал другой, закидывая шапку далеко вперед.

— С заварным крэмом!

— В шоколаде!

Малопонятная угроза их очень забавляла.

Опорный пункт милиции находился в женском рабочем общежитии — вперед, а потом спуск в низину. Влекомый к этому будущему, про себя я говорил: «Иду к тебе, отец!»

Продолжая, однако, поджимать ноги в ботинках, присланных мне из Ленинграда «на вырост» при жизни дедушки, когда у моих предков были деньги: фабрика «Скороход», естественно. На толстой подошве из вулканической резины, а главное — с гордо-выпуклыми носами без рантов. Каждое утро я начищал их до зеркального блеска сапожной щеткой и бархоткой отчима. Даже сейчас, когда надежды не осталось, боялся содрать с них кожу.

— Ну, как ты там, внучек? Садись и без утайки все рассказывай, — сказала бабушка, когда через месяц я приехал в Питер на зимние каникулы.

Она побывала в Минске в октябре, перед визитом сибирского деда и моей первой встречей с государством. Отчим принимал ее с респектом. Наедине вели на кухне разговоры. Год назад она похоронила деда и была теперь вдовой, готовой к приключениям. В одно из воскресений, например, все вместе втиснулись и поехали на такси в сторону аэропорта, где был кинотеатр барачного вида, дощатый и продуваемый со всех сторон. Но только там давали «Великолепную семерку». Бабушке очень понравился Юл Бриннер (Крис). Что он русский, я не знал, конечно. Тогда я не вполне понимал, что русские живут и за границей. Когда в рассказе Хемингуэя встретил про русского на Кубе, то удивился и долго размышлял.