Сергей Юрьенен - Словацкий консул

Я кивнул.

— Ладислав Мнячко, вот последнее, что я читал. «Смерть зовется Энгельхен»… Знаешь, конечно.

— Знаю.

— Давно это было…

— Да.

Он выпил. Крякнул.

— Нечем закусить?

Холодильник большой, но совершенно пустой — исключая разве что банку холопеньес. Мексиканских зеленых перчиков. Острых настолько, что я начал проверять срок годности. Купил я их давно. Когда пытался посредством кулинарного искусства воскрешать увядший наш союз.

— О, феферонки! — Лавруша отнял банку, вытащил за хвостик и сжевал, в лице не изменившись. — Годится. Прямо как моя. В Братиславе теперь любовницу имею. В одном отделении лежали, а после выписки продолжили… Друг? Двадцать лет. Феферонка зовут, что значит Перчик. О-о-о… Сосет меня часами. Напомни, расскажу в деталях. Так что мы будем делать?

— Сейчас жена придет.

Он очень удивился — наш Лавруша.

— Еще не развелся?

Датчанина я перетащил в смежную — через предбанничек. Здесь во всю стену книги, перевозимые мной из страны в страну и вот теперь бессмысленно нависшие тут, в Праге. Усадил в кресло, где иностранец сразу отключился. Лавруша сел на мой диван, подаренный одним немецким писателем. Написавшим книгу «Ленин в Мюнхене», но потом раскаявшимся. Раскинул руки, обозревая безразлично корешки на разных языках.

— Ишь, сколько написали… И что? Все передохли.

— В большинстве.

— Подавляющем, сказал бы. Думаешь, с тобой будет иначе?

Я принес бутылку и стаканы. Вернулся на кухню. Подтер недовсосанное. Разило самогоном. Балкон был открыт в загазованный зной, на горизонте которого маячил кафкианский замок.

Вернувшись, сел рядом с другом. Хлопнул по джунглеобразному узору поролоновых подушек. И не выдержал:

— Теперь сплю здесь.

Достаточно было с пониманием кивнуть, но Лавруша артикулировал:

— Что, не дает?

Сват, можно сказать. Имеет право. Но покоробило:

— Не в этом дело…

Говорить ему не собирался, но еще в апреле мы подали на развод. Она предложила — после того как, внезапно пропав на месяц, вернулась из Аргентины. Предлагала несколько раз — еще с Парижа начиная. И на этот я не возразил. Так мы теперь и жили — в ожидании, когда чехи назначат дату бракоразводного процесса.

— Бросай скорее нах-х! — заговорил он с такой ненавистью, будто моя жена слилась с его словачкой, обрекшей бывшего консула-кормильца на гарзонку в панелаке. Горячее чувство. Нутряное. Все же не на пустом месте возник феномен Шолохова с его брутальным реализмом. Как и прочие их региональные «сказания».

— Что значит «бросай»?

— А то и значит! Скоро подыхать. А что ты в жизни знал?

— А ты? — спросил я глупо.

— На макулатуру, во всяком случае, — кивнул он на стеллажи, — судьбу свою не перевел. В жизни сочинил только один рассказ. И сразу понял.

— Что ты понял?

— Что нельзя на писанину живую жизнь переводить.

— А на что можно?

— Как на что? Ну, друг, даешь… Где твой видак?

— На работе видак.

— Служебный?

— Да.

— А дома?

— Не держу.

— А как же ты порнуху смотришь?

— Сама на меня смотрит, — не мог не усмехнуться я на искреннее изумление сивоусового Лавруши. — По пути на работу и обратно. Мы в Праге, друг. Порностолице мира…

— Скучно живешь. Ну, давай допивать… Где феферонки?

Вечером выдал им наличных и отправил в эротический театр. Эго было рядом.

Налево и до угла, где перед ярко освещенным входом роскошная крутая лестница.

В моем же доме. Но гости не дошли. Вместо этого занесло их за реку в Бубенеч, откуда обратно притащились только к рассвету, разбудив звонками по домофону весь подъезд, жену, жиличку-журналистку и, наконец, меня…

Перед уходом на работу жена сообщила, что в квартире — как в рабочем общежитии… Вонь!

— Не знаю, — пришел я в смущение… — Вроде изолировал.

Но жена смотрела жестко:

— Как-нибудь постарайся избавиться от них. Вторую ночь не выдержу.

— Неудобно. Все же он…

— Да! Двадцать пять лет тому назад.

— Двадцать шесть…

— Четверть века. За которые мы превратились в то, во что мы превратились.

А друг твой к тому же спятил. Вот именно! Полностью сошел с ума на сексуальной почве. Неужели ты не видишь, что перед тобой клинический маньяк?

Я только хмыкнул.

Может, и замечал, но видеть — не хотел.

К завтраку из дальней своей комнаты вышла жиличка. Ей предстояло собеседование в серьезной газете. Лавруша заговорил с ней, но очень быстро. Лихорадочно. Словаков чехи понимают, я же почти не въезжал. Хотя тема очевидна. Пытался склонить. Девица была здоровой кобылой выше всех нас ростом. Готовила себя к экстремальной журналистике в горячих точках, поэтому не краснела, отвечая на том же похабном языке. Но когда стала поворачиваться к газовой плите, Лавруша сделал жест, который я не уловил и осознал, только услышав, как было ему вмазано по здоровенной его руке. Дурашливо он начал обдувать ударенное место…