Харри Мулиш: Зигфрид

— Зачем это было ему нужно — сеять вокруг себя смерть?

— Возможно, таким образом он надеялся найти противоядие от собственной смерти. Он был жив, покуда мог убивать. Возможно, и вправду, кроме собственной смерти, он ничего не боялся. Возможно, ему казалось, что все эти колоссальные жертвы сделают его самого бессмертным. И в каком-то смысле так и произошло.

— Так, может быть, ты уже нашел то, что искал? Ты ведь понял это благодаря своей фантазии?

Гертер положил в пепельницу трубку и кивнул:

— В этом что-то есть. Доказательство от противного. Ладно, дай мне еще подумать. Один шаг уже сделан. Идея плодотворна. Но теперь я бы хотел отыскать нечто такое, что не противоречило бы его натуре, то, что действительно могло произойти, но чего, насколько мы можем судить, не было.

— У тебя это получится.

— Если кому-то в мире это по плечу, то наверняка мне, — кивнул Гертер. На лице его расцвела улыбка, он посмотрел на нее и сказал: — Может быть, только для этого я и живу на земле.

— Не хочешь ли ты сказать, что и ты у него на службе?

Гертер помрачнел. Он сложил руки крест-накрест на груди и невидящим взором стал смотреть на беззвучные тени на телеэкране. Такого рода замечание он меньше всего хотел услышать. Даже Сабина поняла, что эксперимент может оказаться для него роковым; но он чувствовал, что слишком сильно вошел в тему и уже не сможет ее оставить. Если он сломает себе на ней зубы, так, значит, тому и быть — ведь в конце концов всегда можно вставить искусственную челюсть.

Девушка в фартуке, кипенная белизна которого призвана была символизировать незапятнанную совесть австрийской нации, принесла лед. Кубики льда, позвякивая, соскользнули в ведерко, а девушка тем временем откупорила бутылку и прошла в спальню разослать на ночь постель. Пока она находилась в их номере, они ни о чем не говорили, словно речь до этого шла о деле величайшей секретности, слышать о котором не полагалось даже тем, кто не понимал их языка.

— Собственно, — произнесла Мария после того, как медная дверная задвижка мягко закрылась за горничной, — абсолютно все, что ты имеешь есть у тебя благодаря твоей фантазии, этой эфемерной субстанции, чуждой реальному миру.

— Все, кроме тебя и Ольги. Впрочем… возможно, и вы тоже. Только вот мои дети…

— Брось, — сказала Мария. — И они тоже.

— Правильно, — засмеялся Гертер, несколько раз проворачивая бутылку в ведерке со льдом, — отставить нытье! Я и сам плод собственной фантазии.

— И откуда только она берется? Тебе кажется, что в этом нет ничего особенного, но ведь у большинства людей ее нет и крупицы.

Гертер пожал плечами:

— Это мой наследственный груз. Я, как и все, в первую очередь всего лишь явление природы. Может быть, в моем случае это каким-то образом связано еще и с тем, что я рос без братьев и сестер. Я часто оставался один, мои родители были иммигранты, они мало с кем общались, среди голландцев — и вовсе ни с кем. У нас дома было совсем не так, как у них. В семьях моих товарищей всегда повторяли: «Доедай до конца то, что на тарелке», а моя мама учила меня что-нибудь обязательно оставить, картофелину, например, «а то люди могут подумать, что ты не наелся, а в этом мало шику». Я никогда не был среди сверстников до конца своим и создал свой собственный мир. Сыграло, видимо, роль и то, что родители развелись. Одним словом комбинация всех этих причин. Как бы то ни было, я по этому поводу никогда не переживал. Я сам не хотел ни к кому примыкать. Другие стремились примкнуть ко мне , и тогда, и потом.

В его голосе зазвучали раздраженные нотки, которые не прошли мимо ушей Марии. Она слушала его и одновременно смотрела телевизор; в эту минуту она взяла со стола пульт и включила звук. Гертер, немного раздосадованый тем, что Мария как бы подвела черту разговору, стал смотреть вместе с ней документальный фильм про природу. Под угрожающим небом Африки на стадо буйволов напали шакалы; голос за кадром сообщал, что нацелившиеся на буйволенка шакалы для начала отделили его от матери. Когда шакалы набросились на буйволенка и стали рвать его на части, Гертер, не скрывая враждебности, спросил:

— Не довольно ли, Мария?

Когда никакой реакции с ее стороны не последовало, он сам взял пульт, лежавший у нее на коленях, и выключил телевизор. Она взглянула на него с недоумением:

— Как это понимать?

— Я не хочу этого видеть.

— Но я хочу. Не валяй дурака, это всего лишь природа. Дай сюда эту штуку.