Петер Эстерхази - Harmonia cælestis

Маленькая и невероятная история, словно вычитанная в какой-то сказке. Мой дед имел полное издание «Тысячи и одной ночи», истинный раритет, привезенный из Лондона, перевод сэра Ричарда Фрэнсиса Бёртона, которого книготорговцы — дедушка всегда добавлял это — знали больше как капитана Бёртона. Иногда он брал книгу и читал мне вслух. Его не смущало, что я не знал английского. Скорее всего, об этом он не догадывался.

Как раз в годы дедовой «черчиллианы» он однажды во время пасхальных каникул отправился со своим батюшкой в Новый Свет — навестить вдову нашего родича Микши; оный Микша, если навскидку, доводился моему прадеду, кажется, двоюродным братом, был, кстати, большим спортсменом, основал Венгерский атлетический клуб, потом изобрел шагомер, или как там его называют, якобы совершенно необходимый для бегунов-стайеров. Совсем молодым он занял должность секретаря посольства в Вашингтоне, считавшемся тогда местом весьма экзотическим. (Полученный им в Министерстве иностранных дел перечень лиц, с которыми целесообразно поддерживать общественные контакты, включал в себя три — это не оговорка! — имени.)

Этот мой родич Микша, по сути, был первенцем (его старший брат, бедолага, был слабоумным; под этим в те времена подразумевали многое, но, насколько я понимаю, он просто страдал дислексией). Однако в первенстве своем Микша был дисквалифицирован (я имею в виду, конечно, наследство), поскольку влюбился в Сару Вирджинию Кэррол, вдову генерала Гриффита, женщину поразительной красоты и ума. Тетя Салли мало того что происходила из буржуазной семьи, стало быть мезальянс (я, вообще-то, люблю мезальянсы, типичный пример — моя мать, вышедшая из древнего мезальянсного рода), но в довершение всего была еще протестанткой методистского толка. О чем можно говорить! И все это произошло, когда графская, то есть наша, линия на какое-то время оказалась богаче княжеской.

Как такое могло случиться? 16 февраля 1833 года старший брат моего упомянутого уже малорослого прапрадеда, первенец маркизы де Руазен, брако-венчался в моравском Проснице с графиней Марией фон Плеттенберг-Виттем фон Майтинген, одной из самых богатых наследниц в тогдашней Европе. Они полюбили друг друга, такое бывает. И невеста, последний отпрыск богатейшей фамилии, дала ему все: Майтинген в Вюртемберге, имения Давенсберг, Нордкирхен, Майнхёфель, Зеехольц, Лацке, Буксфорт, Гротхаус, Альро и Хансельберг в Вестфалии, с четырьмя замками, из которых по крайней мере два фигурируют во всех справочниках по истории искусства, а в уважающих себя изданиях — даже три; общая площадь имений равнялась примерно трети Вюртембергского королевства, а на десерт к этому ко всему добавлялся наш собственный майорат Тата. Немецкие владения включали в себя несколько городков и множество деревень с процветающими ремеслами и приносили доход из расчета на хольд земли, по некоторым сведениям, в восемь, по другим же — в четырнадцать раз больший, чем венгерские земли.

Этот восьми- или даже четырнадцатикратный приварок и торпедировала тетя Салли. Но никто об этом, казалось, не пожалел. Она очаровала буквально всех, всю семью (что, конечно, не повлияло на порядок наследования). В числе очарованных были и прадед с дедушкой. Матрона, вечная весна, с придыханием вспоминал мой дед, что, учитывая холодную сдержанность его натуры, было квалифицирующим признаком очарованности. Именно в тот пасхальный визит тетя Салли сказала двум этим мужчинам — один из которых был на пятнадцать лет моложе ее, а другой на сорок — слова, сделавшие ее легендой в нашей семье: «Nicola, Maurice, kiss me here!» — при этом она указала пальцем… однако насчет того, куда именно матрона и вечная весна предложила поцеловать ее, легенда имеет различные версии.

Любопытно пронаблюдать, как такое наследство, словно огромный шар, перекатывается от одного к другому, подминая, давя всех и вся на своем пути, направляемое смертью, любовью, бесплодием, сделками. Наследство всегда фантастично и неожиданно, даже когда в нем уверены на все сто. И покатилось огромное наследство Плеттенбергов — кто знает, где остановится? Старший брат, избрав счастье, оказался дисквалифицирован, за ним следует младший — тоже спортивный гений, помешанный на лошадях, первый иностранный член лондонского жокей-клуба, чемпион Европы по конному спорту, член венского клуба наездников «Рыцари королевы Эржебет», по слухам, бывший с супругой Франца Иосифа слишком накоротке («неправда, неправда, неправда», точнее, «тетушка Эржи любила скачки не наряду с елдой, а вместо нее» — тьфу ты, господи!), который от души наслаждается колоссальным наследством двенадцать лет, но умирает холостяком, после чего — шаг назад — оно переходит к дяде последнего, перворожденному сыну полковника революционной армии 1848-го, наслаждение длится три года, дальше следует его младший брат, однако не тут-то было: завещание сделано не по форме, и вдова усопшего через образовавшееся игольное ушко, пусть не так просто, как того верблюда, умыкает все как есть баснословное достояние; последним, что она продала из него герцогу Аренбергу, было роскошное имение Нордкирхен. Ее внука, законного наследника всего этого — того «всего», чего он не получил, — зовут точно так же, как и меня, почему я об этом, собственно, и рассказываю; из-за этого совпадения я следил за его судьбой с подчеркнутым, как принято выражаться, вниманием, и когда он при первой встрече показал мне свой паспорт, это вызвало во мне противоречивые чувства. Моя мать назвала меня Петером, потому что, насколько ей было известно, в роду нашем такого имени еще не было. Я не мог ей простить этого заблуждения. Меня жутко смущало это двойничество. Я смотрел в паспорт, видел свою фамилию, свое имя, то есть себя, — и совершенно чужое фото. Пошел прочь, хотелось воскликнуть, прочь с глаз моих! Но, с другой стороны, у меня нет более близкого родственника, чем он (как и у него). Этот родственник живет в Бельгии и, как в том анекдоте, — настоящий бельгиец. Если коротко: сиглигетская ветвь семьи — это он. Человек серьезный, то есть любит поесть. И, наверное, именно это я от него унаследовал.