Владимир Колковский - В движении вечном

Трудно и припомнить сейчас, с чего он начал. Как пытался, возможно, слегка заикаясь и сбивчиво, довести, разъяснить свое твердое намерение измениться. Измениться немедленно, взявшись за дело усердно, настойчиво, даже самозабвенно, измениться прямо с сегодняшнего вечера.

Что он говорил далее? — нет, нет, и слов последующих сейчас ему не припомнить.

Но вот одно он запомнил, запомнил прекрасно и навсегда — робость его улетучилась почти с первых мгновений. Как в недавние школьные времена в час жесточайшей скуки прорывалось наружу нечто ему досель совершенно несвойственное, циничное и безжалостное, преображая неузнаваемо, вмиг, точно так же неузнаваемо преобразилась внезапно и она, эта самая «свирепая представительница». Преобразилась мгновенно и неузнаваемо, но уже со знаком противоположным.

Скрипучий, придавленный, сухощавый крючок предстал в одно неуловимое мгновение в образе обаятельной, чуткой и даже привлекательной женщины. Даже лицо ее, зажатое совсем недавно в непроницаемый свинцовый панцирь, преобразилось мгновенно, неузнаваемо. Теперь и лицо ее, казалось, излучало явственно чуткость, внимательность, долгожданную улыбку лучистую… и! — и даже что-то родное и близкое, то родное и близкое, что так знакомо нам сызмальства.

Да, да, слов каких-то тогдашних ему теперь не припомнить.

Он лишь запомнил, что уже очень скоро она говорила ему «ты», и он прекрасно помнит то чувство, что возникло очень скоро после начала беседы. Это чувство пришло незаметно, но твердо, пришло всепоглощающе взамен прежнего. И это была вера, вдохновляющее, светлое чувство того, что они теперь заодно.

Помнит он и ее последние слова:

— Ну, теперь беги! — сказала она напоследок легким голосом, словно в напутствие человеку родному и близкому. — Не откладывай.

И он побежал… нет! — он полетел как на крыльях домой в свою маленькую общежитскую комнатку. Ведь напоследок он услышал в напутствие несколько слов легким голосом, и это теперь были его крылья, те невесомые светлые крылья надежды, что возносили легко и послушно над прежним, неодолимым, гнетущим. И это прежнее, неодолимое теперь казалось ясным, понятным и даже увлекательным.

И он открыл учебник, открыл тетрадку, не дожидаясь вечера. Он впервые после школы взялся за домашнее задание вот так самозабвенно, всерьез, взялся как некогда, когда приступал в школе к решению до невозможности трудной задачи. Он просидел как некогда за полночь, просидел до синевы, разноцветной истомы в глазах, переворошив целый ворох пособий, чужих конспектов, «разрисовав вперемешку тетради чередами изорванных формул…» Он просидел далеко за полночь, но назавтра шел на занятия бодро и скоро, не сомневаясь нимало в дальнейшем. Ведь теперь на руках у него было главное, теперь на руках у него было то вдохновляющее светлое чувство, что они теперь заодно.

Но.

Но всего через час, через часик всего снова гремело топорным обухом студеное «вы», обрывая внутри, повергая в растерянность беспомощную, страх, снова при малейшей запиночке прежний давленный гнутый крючок, вздернув вверх всевластно тощий длинный палец, уничижительно гваздал:

— Са-а-вершенно неверно!.. Са-а-вершенно неверно!

Он, именно Игнат Горанский оказался очередным избранником в злополучной тринадцатой группе образца 1976-года.

И поделом, пришло время по полной ответить за старое. Исток мы знаем, а вот вам и исход. Вот вам и в данном случае случайность как «понятая» необходимость.

Он, именно Игнат Горанский был избран из немалого числа ничуть не лучших. Он именно, но ведь на лбу-то у него это написано не было. Опасались многие сачки и двоечники, и, предупреждая ужасный финал, решались на аналогичный доверительный разговор.

— Какая женщина! — даже восклицал впоследствии Серега Гончар под впечатлением. — Вот ты, ты… честно скажи, вот ты бы подумал?

И, не дожидаясь ответа, тот час добавлял совсем иным тоном, качнув головой и разведя руки, словно в завершение:

— А назавтра…

Сессии экзаменационной в институтах предшествует зачетная, и прошла она для студента Игната Горанского на удивление легко, если бы не исключение единственное. Круглова зачет ему так и не поставила.

Всего зачетных предметов было шесть. Кроме математики высшей из остальных пяти небольшие проблемы возникли только с первым. Наука электротехника по своей сложности хоть не из заоблачных, но наука весьма громоздкая, требующая освоиться, руку хорошенько набить в навыках. Теории мутной было начитано немало лекций, однако она и не потребовалась, поскольку на зачете было достаточно решить только две задачи.