Джойс Мэйнард - Шесть дней любви

Думаю, мама выучила книгу наизусть: так часто она ее перечитывала.

— Никого, кроме друг друга, у Нирингов не было, — сказала она, — и им вполне хватало.

К принятию решения меня, возможно, подтолкнуло чувство вины — мама во мне нуждалась, а папа нет. Хотя, по правде, это я в ней нуждался: скучал по нашим беседам за ужином, по маминой манере разговаривать со мной как с равным. У Марджори для всех младше двадцати одного года имелся специальный голос и особые интонации. Впрочем, за исключением распространителей, заказчиков «мегамайтов» и продавца мазута, мама только со мной и разговаривала.

Весной я заявил отцу, что хочу жить с мамой, и он не возражал. Днем позже я перебрался к ней.

Меня отобрали в бейсбольную команду и сразу поставили в защиту. Однажды мы играли с командой Ричарда, и я поймал отбитый им флайбол, который все считали триплом. Я придумал себе ритуал — перед каждым ударом говорил себе «смотрю на мяч», но так тихо, что не слышал даже кетчер. Нередко после этого мне засчитывали хит.

До окончания школы мы жили в полупустом доме. После сорвавшегося побега в Канаду у нас осталось немного мебели, а из вещей лишь то, что сложили в машину, — остальное успели раздать. Впрочем, даже из отобранного для жизни на севере мы не пользовались практически ничем — вытащили из коробок только кофеварку и немного одежды. Мамины танцевальные костюмы, ее чудесные туфли, шарфы, веера, репродукции, которые висели у нас в гостиной, цимбалы и даже магнитофон так и не распаковали. С первого заработка я купил себе плеер.

В нашем доме больше не звучали голоса Фрэнка Синатры, Джони Митчелл и Леонарда Коэна (его имя я наконец запомнил). Никаких саундтреков к «Парням и куколкам». Никакой музыки вообще. Кончились и музыка, и танцы.

Когда страсти поутихли, мы съездили в секонд-хенд и купили тарелки, вилки и чашки — ровно столько, чтобы хватило двоим. Много ли нужно, если питаешься полуфабрикатами и консервированными супами? В десятом классе я записался на домоводство: на этот курс теперь принимали и мальчиков. Готовить мне понравилось, да еще получалось здорово. Мама в кулинарии не разбиралась. Моим коронным блюдом стал пирог, хотя освоил я его не на курсах.

Пока учился в школе, по субботам по-прежнему ужинал с папой. Со временем, когда появились друзья, субботы мы заменили буднями и — похоже, к общему облегчению — нас перестала сопровождать Марджори. Я неплохо ладил с Ричардом, общался с Хлоей, но в ресторане чаще ужинал только с папой. Как-то раз вместо «Френдлиса» я предложил «Акрополь», ресторанчик за городом, где подавали греческую еду, которая намного вкуснее. А однажды, когда Марджори уехала в гости к сестре, приготовил на папиной кухне курицу в марсале по рецепту из журнала.

Как-то вечером под спанакопиту [24] Спанакопита — традиционный греческий пирог со шпинатом и сыром фета. в «Акрополе» папа, распаленный двумя бокалами красного, заговорил о сексе. А ведь после самых первых попыток рассказать мне о взрослой жизни он оставил эту тему в покое.

— У каждого на уме африканские страсти, — начал он. — Ну, как в песнях поют. И твоя мама об этом мечтала. Она любила саму любовь. Максималистка до мозга костей, Адель принимала все слишком близко к сердцу. А в этом мире для ее ранимой души чересчур много ужасов. Любую историю о больном раком ребенке, об овдовевшем старике или о брошенной собаке твоя мама пропускала через себя. У нее словно отсутствовал внешний слой кожи, и она вечно царапалась до крови. Мне вот толстокожесть не мешает. Даже если не могу что-то прочувствовать, ничего страшного.

Помню, я шел домой из библиотеки, где частенько просиживал в пору, когда жил у Марджори и папы. Был какой-то праздник — не то День Колумба, не то День ветеранов. Листья уже облетели, темнело рано, и, когда я возвращался домой ужинать, в окнах уже зажигали свет. Я шел и наблюдал, чем занимаются местные жители. Словно брел по музею мимо ярко освещенных диорамных павильонов с табличкой «Современная жизнь» или «Американские семьи». Женщина режет овощи в кухонной раковине. Мужчина читает газету. В комнате на втором этаже двое детей играют в «Твистер». Девочка лежит на кровати и болтает по телефону.

На той улице стоял многоквартирный дом, вернее, большой старый особняк, перепланированный и разделенный на квартиры. За тем домом я наблюдал постоянно. Мне нравилось следить за одним окном. Там семья каждый вечер садилась ужинать в определенный час — примерно когда я проходил мимо их дома. Чистой воды суеверие, но я убедил себя, что, если увижу за столом всю семью — маму, папу и сынишку, — тем вечером ничего страшного не произойдет. Боялся я за маму, которая в тот момент ужинала в одиночестве — потягивала вино и читала «Счастливую жизнь». Троица в окне казалась воплощением домашнего уюта, и среди множества «диорам» на тему «Американские семьи» этой семье я завидовал больше всего. Разговоров, разумеется, слышно не было, но и без «озвучки» чувствовалось, что на той кухне царит благополучие. Вряд ли беседа была архиважной — «Милый, как пошел день?» — «Отлично, а у тебя?» — но сама атмосфера — мягкий желтый свет, кивающие головы, ласковое прикосновение женщины к руке мужчины, смех над размахивающим ложкой мальчиком — показывала, что эти трое хотят быть только здесь, друг с другом.