Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

Не знаю, как поступить дальше. Как я объясню свое присутствие. Я прикидываюсь очень озабоченной. Прохожу в коридор, ведущий в глубь здания. С правой стороны открывается дверь. На какой-то миг я могу заглянуть в не очень-то большую комнату, в середине которой стоит массивный лабораторный стол.

— Принесли фильтрат? — спрашивает молодой человек.

Вопрос относится ко мне. В совершенном замешательстве я замечаю, что и на мне тоже белый халат и в руках у меня стеклянная колба. Кто-то, судя по этому, позаботился о моей маскировке. Я отвечаю на вопрос утвердительно и передаю молодому человеку колбу.

— Плохо, видимо, спали! — говорит он и возвращается в комнату.

Дверь он закрывает локтем. Только теперь я замечаю на некоторых дверных ручках ролики туалетной бумаги.

На обратном пути я прохожу мимо объявления. Заголовок: Меры предосторожности против радиоактивного заражения. « Активные » сотрудники должны во время коллоквиумов пользоваться только желтыми стульями.

Мне делается как-то не по себе. Туалетная бумага на ручках дверей в качестве защиты от облучения. И желтые стулья для сотрудников, работающих с интенсивными радиоактивными веществами.

А потом мой взгляд падает на подписи. Отто Ган. Лизе Майтнер. Какой-то шутник вставкой видоизменил эту строчку: Отто Ган. Читай: Лизе Майтнер. Вот, значит, как обстоит дело.

Я брожу по зданию, ежеминутно ожидая, что опять вызову неудовольствие. Спускаясь по одной из лестниц, я вижу Майтнершу, хрупкую, чуть ли не робкую. Самоуверенного крупного господина с короткой стрижкой и усами. Очевидно, директора института, Отто Гана. И стройного, напоминающего итальянского певца человека без халата. Гостя, надо думать. Эти трое в центре. Вокруг толпятся молодые люди, всем своим видом выказывая глубочайшее к ним уважение.

Я уже спустилась до половины лестницы, и повернуть назад немыслимо. Но никто не обращает на меня внимания. Я слышу, как Отто Ган что-то говорит, но не могу ничего разобрать. Прохожу мимо. А теперь ясный голос Майтнерши. Как завидую я ей, этому ее голосу. Но что она говорит:

— Да ладно, Ганчик. В физике ты ничегошеньки не смыслишь.

А он что? Смеется. Молодые люди обмениваются взглядами. Он медленно поднимается по лестнице наверх. Видимо, до того кивнул гостю. Руки здесь друг другу не пожимают. Боятся заражения.

Я могу понять это слишком односторонне. Говорит Лизе Майтнер. Порядок был очень важен. Мне надо помнить только об экспериментах. Она чувствовала себя чуть ли не душой всего дела. Во всем принимала участие. Относилась ко всему с пониманием. Например, к денежным затруднениям молодых людей. Это же был период кризиса. Большинство из них ничего не зарабатывали. А кое-кто из аспирантов должны были даже вносить определенную сумму для покрытия расходов института. Она выступала в защиту многих. Отто об этом не задумывался.

Мы все еще сидим в столовой и помешиваем в наших чашечках кофе.

Она была кровно, всеми своими помыслами связана с институтом. Это была ее семья. Тем хуже было ей, когда внезапно создалась та самая атмосфера. Еврейка подвергает опасности институт. Большинство, правда, никогда не произнесли бы этого вслух. Но что-то такое сквозило в выражениях их лиц. В интонации. Определенное нетерпение. Скрытый упрек. Им не хотелось влипнуть в какую-нибудь историю. Институт должен быть вне политики. Никто не представлял себе, до какой степени хватит у него мужества, хватит стойкости. Кто ставит себя под удар, тот от него и погибнет. Или станет совиновным.

Кто ставит себя под удар, тот от него и погибнет. Как мне это знакомо. Отец с его сентенциями. Что же нам было делать? Нет. Что мы в силах были делать? Ведь это все равно ничего бы не дало.

Это утилитарное мышление. Всегда-то у нас простукивают моральную позицию, пытаясь узнать, не выскочит ли при этом кое-что.

Они рады были отделаться от меня. И Ганчик тоже. Говорит Лизе Майтнер.

Отто Ган, тот самый мужчина, поднялся вверх по лестнице. Уверенный в себе. Он смеялся. Скрывая свое унижение. Остальные обменивались взглядами. Разумеется. Она права. В физических моделях он не очень-то разбирался. Для объяснения своего открытия ему нужна была эта женщина. Но когда она уехала, ему стало легче. Ему должно было стать легче. Иначе просто и представить себе невозможно. Каждому, кого я знаю, стало бы легче.

А она? Она была вдвойне унижена. Как еврейка. И как женщина. И этот мужчина был к тому причастен. Сам того не зная. Нет-нет. Всегда был корректен. Когда он ввел в дом свою очаровательную невесту, они, Лизе Майтнер и он, были уже тесно связаны по работе. Здесь — работа. Там — невеста. Всегда корректен.