Диана Виньковецкая: Америка, Россия и Я

Чего ради приехала, отвечай? Ищу ответа-опоры — а там пустота…

— Мама, пришёл твой партнёр по английскому, — слышу голос Илюши, увидевшего, как в нашем мусоре роется глухонемой соседский мальчик, издающий только мычащие звуки.

И я только мычу. Отхохоталась.

Отхохоталась над кагебешниками, над советской властью, над коммунистами, над…

Теперь посмейся над собой. — Не могу! — Кажется, в каждое мгновенье, в каждую секунду, снова и снова убеждаюсь с горечью в моей чуждости самой себе, в отвращении от себя самой — невыносимо жить без любви к себе.

— Освобождай в себе свою свободу! — повторяет мне Яша.

Как? Как?

Как держаться в пустом пространстве?

— Позови на помощь всю свою жизнерадостность.

Там и здесь, здесь и там, до, после, после, до.

Там. Относила себя к группе, возвышаясь над другими — положением, связями, диссертациями, принадлежностью к какому‑то определённому стаду. В стаде хрюкала вместе со всеми, жевала жвачку вместе со всеми, тепло и уютно попискивала.

После. Где возвышающая тебя группа? Где? Теперь собственными ногами поднимайся со дна — некому тебя нести наверх, и безграмотность, и кривобокость, и немота, и ущербность вместе с тобой поднимаются.

Там. Был внешний раздражитель, и все проявления уходили на внешнюю борьбу с беспощадным механизмом, и каждый чувствовал свою необхо–димость, свою значимость.

Тут. Куда уходить? К чему обращаться? Опираться на своё сознание? А оно незрелое. Как жить с самой собой?

До — Там. На коммунальных кухнях, в клубах, вечерами, днями, ночами, бормотала, сливаясь в единении с такими же бормотальщиками — стремясь к коммуне. В тончайшем единении выбалтывала всё подряд, не обращаясь к себе, не обозначая себя, не выделяя себя, растворяясь в воздухе коммунального самопознания. В конце концов как могло быть иначе? Не было времени сосредоточиться на себе.

Всё забила в себе в тиски коллективного и бессознательного, в тиски коллективных общих ценностей, вбитыми гвоздями вытвержденных наставлений, истин, клише, с твёрдо установленными канонами морали. И такую имела опору в установившихся авторитетах, защищённая бронёй коллективной правоты, и так упоительно наслаждалась от этого сплочения!

Из ложного единения вырастал панцирь. И как быть умным под этим панцирем «общих понятий»?

После — Тут. Все рельефы выворачиваются наизнанку: вершины проваливаются, впадины поднимаются. Гвозди из головы выдёргиваются и выбрасываются вместе с припечатанными к ним истинами, и — всё строение падает. То, что ценила я, — обесценивается; то, что любила, — умирает.

Как за опору, за людей, за «хвост хоровода» цепляюсь, а опора — рыхлая, отрывается, «хвост» в руках остаётся.

Мои «коммунальные» убеждения рыхлеют, перерождаются, и я перехожу в другое состояние: встречаясь сама с собою, узнавая и не узнавая себя, отходя, плача, скрежеща зубами, — прохожу через студию изучения типов, через свои отражения, через встречи, эпизоды, события, очарования и разочарования.

Начинается «размуровывание» мухи из янтаря, — мелкозубчатой, малоразведённой пилою, напильниками, свёрлами, скоблю, янтарь скалываю, а чтобы уменьшить его хрупкость, — подогреваю.

Более двух лет прошло со дня моего первого большого прощания, моей первой разлуки, с тех пор, как я покинула отечество и, живя в сердце Америки, в Блаксбурге, почти никого не встречая из людей моего прошлого, затосковала.

Приехав в Хьюстон, я оказалась близко к своим, и снова стала смеяться.

Не ищите реальных имён в приводимых мною эпизодах первых хьюстонских встреч.

Всё, что я находила и нахожу смешного и грустного, умного и глупого, я примеряю к себе — весь привезённый социальный багаж, перетянутый лентами нашей морали: и социальные утопии, и средневековую коммерцию, и наивное высокомерное завышение над американцами, и нетерпимость к другому мнению, и утешение себя причастностью знакомств, и придумывание мифологических биографий — много всего — … не перечислить, не хватит бумаги.

Я пишу только о себе.

Мои ожидания ссорятся с не–ожиданиями, временами доходя до драки. Обнаруживаю в себе такие пласты, о наличии которых и не подозревала.

Через встречи со «своими отражениями» перерождаются мои убеждения.

В южной части города селили вновь приехавших в районе, кем‑то прозванном «русская деревня». Получив адрес одного социолога от Раисы Львовны Берг, мы поехали навестить его и познакомиться.