Шон О'Фаолейн - Избранное

Я объяснил, что имею в виду перемены другого свойства.

— Я о переменах в нашем характере. Вы разве не согласитесь, скажем, что Ана в последние годы стала гораздо мягче, терпимее и добрее? Конечно, — добавил я, пожалуй, излишне чопорно, — я не очень хорошо помню ее в тридцатые годы, но кажется, она была тогда довольно взбалмошной дамочкой.

Он рассмеялся так выразительно, что у меня защемило сердце.

— Ана всегда была доброй. И всегда была взбалмошной.

Бронзовые головки вокруг нас прислушивались. Он улыбался криво, хитро, ехидно и явно подначивал меня. Пришлось говорить начистоту.

— То есть вы про мужчин, что они слетались, как мухи на мед? Ну, еще бы. Но не в шестьдесят же восемь лет! Это уж, как хотите, дело прошлое.

Он возмутился.

— Тут возраст ни при чем. Она никогда не пресытится. Она чувственна до мозга костей. Утоляя чью-то жажду, она разжигает ее. А утолит ли разожженную… — И высказался напрямик, внезапно, холодно и по-английски. — Уж кому, как не вам, знать, Янгер, что я был в нее юношей безумно влюблен. Я знаю, что после войны она полюбила вас. Я ревновал ее к вам: теперь-то незачем скрытничать. Я ее больше не люблю, давно отболело.

Вы, может статься, еще на крючке. Я лично ей никогда не доверял. Вы, может, и доверяете. Лицедейство ее как было, так и есть совершенно обворожительно. Или она притворяется, что лицедействует? Я не сумел разобраться. Может, вы сумели?

Я был взбешен тем, как нагло осмеливался он смешивать в одном времени свою жалкую незрелость и ее нежную неопытность. Впрочем, такая бесподобная женщина, естественно, привлекала толпы поклонников. Больше всего взбесило меня, что ему понадобилось опорочить перед собой мать, чтобы жениться на дочери. Ану так судить нельзя, к доверию, сказал я ему, мы приучаемся с годами, это водораздел юности и зрелости; но он брезгливо хохотнул, и я тут же потребовал — пусть поймает ее на малейшем проступке, пустячной провинности, хоть как-то уличит в предательском легкомыслии.

— Вот попробуйте получить от нее в доказательство хотя бы один поцелуй! Один, не больше! Ни в коем случае не два. А то мы все трое будем опозорены.

Я был убежден, что это ему не удастся. Положим, смеясь говорил я, мне просто надо отделаться от минутной ревности, конечно же, смехотворной, но — этого я ему не сказал — в тот миг сжигавшей меня, точно я был не я, а девятнадцатилетний Лесли Лонгфилд, еще изнывающий от первой в своей жизни настоящей боли, причиненной ее предательством. И чем больше я настаивал, тем упорнее он уговаривал меня образумиться, вспомнить о своем возрасте, прекратить это, но все его уговоры только подливали масла в огонь.

— Испытайте ее! — кричал я. — Я за нее ручаюсь!

Я чувствовал себя рыцарем, отстаивающим честь своей дамы сердца.

— Добиться поцелуя тещи? — издевался он. — Материнского? В щечку, и будет? Или непременно в губы? Что за ребячество! Нашли, за кого ручаться!

— Лес, вы один из моих самых давних друзей. Иначе бы мне и в голову не пришло просить вас о таком одолжении. Вы — надежный малый и здравомыслящий человек. Для вас это сущая безделица. Шуточная проверка ради интереса. Да ну же, чего там! Попробуйте, изобразите разок une façon d’embrasser [22] Этакое объятие (франц.). !

Тут его наконец пробрало.

— Вы что, в самом деле? Это в ее-то возрасте? Да и в вашем?

Я конфузливо улыбнулся в том смысле, что житейская умудренность не помеха пламенной, рыцарской преданности возлюбленной.

— Ну, на это мы оба уже ответили, правда? Что бы вы подумали в девятнадцать лет про пятидесятипятилетнего жениха? А когда сами женились? Какая разница между любовью в пятнадцать и двадцать пять лет? В тридцать пять и сорок пять? В ваши пятьдесят пять и мои шестьдесят пять? Подумаешь, всего-то десять лет. Любовь перекрывает время.

— Иначе говоря, вы ее все время ревновали? Вот уж никогда бы не подумал. Еще это значит, что, если мы с Аной не поцелуемся, ревности у нас не убавится. А если я поцелуюсь с нею три раза, четыре или пять раз, то вы свихнетесь от ревности. Да ради же бога, не школьничайте. Вы и так счастливы с Аной, насколько это возможно.

Глядя на него, я переполнялся восторгом открытия такого простого, что я, должно быть, сделал его уже пятьдесят лет назад: я родился, прожил жизнь, живу следующую и, если бы мне выпало еще пять, прожил бы их все таким же законченным, неизлечимым, непробиваемым и страстным романтиком. Дерево растет и растет, оставаясь тем же самым деревом. Ничего не меняется. Я упивался этим представлением о себе и о ней, и мне нужно было его окончательное доказательство. Я объяснил это ему с таким жаром, что он сдался, и мы без труда устроили общую встречу у него в доме, расположенном, как изящно выражаются комиссионеры, стена в стену с моим.