Шон О'Фаолейн - Избранное

— Реджи, если на то пошло, командор яхт-клуба. А я тебя могу прокатить туда-сюда по Северному морю. В общем, черт с ней, с оснасткой, но вот таким-то образом я и потеряла невинность в шестнадцать лет.

Она покосилась на меня. Я упорно глядел в потолок. Я думал: «Господи, да чем же я провинился?» И еще: «А называется опытный мужчина». Я сказал:

— Ну, и как, выяснила ты, отчего я грустил?

— Еще бы. Ты мучился вопросом, обручаться тебе или не обручаться. Мы разобрались в том, что есть обручение. А проникнувшись обоюдным дружеским чувством, пошли в Национальную галерею и уселись там поговорить о Жизни, Любви и Идеалах, о Жизненном Опыте, о Мужестве, Истине и Достоинстве. Ты сообщил мне, что ты журналист. И завел речь о Германии. Союзники, сказал ты мне, условились о выводе войск из Рура, а Рур — это оккупированная после войны часть Германии. Таким образом, сказал ты, война закончилась. В 1924 году! И добавил, что таким образом начата следующая война. Меня это потрясло. Я ничего не слышала о человеке, о котором ты упомянул, — об Адольфе Гитлере. Он, кажется, сидел тогда в тюрьме. Много у меня было поклонников, но ты один говорил не только о себе. И я тут же в тебя влюбилась.

— Но ты же едва успела обручиться со своим будущим мужем!

Она присвистнула.

— А ты сегодня, если верить тебе, два часа, как познакомился со мной, и смотрите, пожалуйста. Лежишь, голым-голенький, в постели с незнакомой женщиной.

— Где же я жил в 1924 году?

— В Лондоне, но ты сказал, что собираешься переехать в Колчестер, работать на тамошнюю «Ивнинг газетт». Я потому это помню, что восхитилась твоими словами: ты, мол, «в данный момент» европейский обозреватель коркского «Экзаминера», а вскоре будешь обозревать новости искусства для колчестерской «Газетт». И твой брат Джим как раз в тот день приехал в Лондон: он освещал спортивную жизнь в ньюкаслской газете. Я была ужасно заинтригована. Никогда прежде не думала, что журналисты могут освещать жизнь. Мне почудилось, будто я попала прямо на кухню событий, на Флит-стрит. Чтоб тебя проверить, я предложила, раз уж мы в галерее, заодно посмотреть картины и убедилась, что бог там тебя знает насчет Европы, а вот в живописи ты знаток: я тайком от тебя взглянула на табличку под картиной Гоццоли и для подвоха говорю: «Смотрите-ка, это наверняка Джорджоне!» — а ты очень величественно отозвался: «Подделка, вероятно! По-моему, это поздний Сассетта. К тому же, как сказал Пейтер о Джорджоне, всякое искусство ищет уподобиться музыке. А вы разве слышите музыку, глядя на эту вещь?» Джорджоне! С какой высоты все это было произнесено!

— Ну и память у тебя!

— Портативный магнитофончик. И если уж я тебе говорю, что ты два года освещал искусство в шеффилдском «Телеграфе», то будь уверен, что так оно и было.

— Неужели?

— Посмотрев картины, мы зашли в кафе за галереей, возле Ирвинг-стрит, ты взглянул через улицу на Гаррик-клуб и спросил, не хочу ли я пойти в театр. Твой братец из Ньюкасла предлагал тебе два билета в партер в «Олдуич», полученные от редактора «Морнинг пост», некоего Э. Б. Осборна, который сам идти не захотел, усомнившись, что спектакль того стоит. Давали фарс Бена Трэверса, играли Том Уоллс и Ральф Линн, и я согласилась на условии, что кормлю тебя обедом в Сохо; поспорили и решили поделить расходы. Мне, как дочке виноторговца, предоставлялось платить за вино.

— Ты же только что говорила…

— Знаю, знаю, что он был врач. Но я же должна была как-нибудь поставить на своем. Я выбрала «Понте-Кане». Как видишь, моей памяти можно вполне доверять.

— А тебе можно доверять?

— Проверяй. Мы обедали в итальянском ресторанчике на Фрит-стрит. Я заказала tette di vacca — думала, что это телячьи мозги, а это оказались четыре коровьих соска, выложенные на тарелке рядком, точно белые сосиски. Ты поинтересовался, что это за кушанье, а я не стала тебя расстраивать: такие, говорю, сосиски, и съела их, к черту, вместе с молочной подливкой. Весь спектакль мы держались за руки, я радовалась каждой реплике и думала, что это самый несчастный вечер в моей жизни, потому что, если бы ты мне сделал предложение, я бы за тебя пошла, а ты, я знала, не сделаешь — из-за этой своей глупой телки. Мне нужно было к Виктории, на метро; ты посадил меня в такси, и я на прощанье сказала тебе, уже из окна: «Я вас буду помнить целую вечность», и ты мне то же самое сказал, а увиделись мы снова только через пять лет.

Мы лежали молча и следили за беглыми небесными отсветами на потолке, словно за шествием света и теней нашей молодости.