Шон О'Фаолейн - Избранное

У дверей я придержал ее за руку и проговорил:

— Вы называете меня Бобби. Меня правда так зовут? Вы в этом уверены?

А она сверкнула белозубой усмешкой, будто я сострил, и отвечала:

— «Имя свое ты мне назовешь на загробном бреге ночном».

Ее захлестнуло набежавшим приливом болтовни, а я потихоньку улизнул.

Дома. Менее чем шестидесятипятилетний мужчина обедает у себя на кухне, в своем двухъярусном обиталище, в тупичке, в дублинском пригороде; кухня новообставленная, синенькая и бежево-беловатая. Он сгорбился над своей воскресной яичницей с беконом, над зерновыми диетическими хлебцами, несоленым маслом и медом, над кофейком с цикорием; он оглядывает свой свежеподстриженный садик, клумбы роз, лупинов и флоксов, а поодаль — темные кипарисы на фоне летней синевы небес.

Знаком с нею сорок лет? Как говорит Шекспир, вот уж поистине! Двадцать лет, как мы любовники? Поистине! И до сих пор? Поистине! В ее-то годы? Быть не может! Да и с чего бы вдруг всевышние распорядители ниспослали ему в земную юдоль такую благодать, ведь бог весть как долго наглухо отгораживали его от прежней жизни? Издевка, что ли? «На вот, получай! А ты-то все сам старался. Ума недостало заклать для нас птицу, зверя, петуха, корову, мужчину или женщину, принесть в жертву хоть колосок, чашу вина, бутылку виски, щепоть благовония. Ладно, получай даром. Давай живи дальше». Вообще-то они, может статься, и сейчас водят меня за нос. Вроде бы она настоящая, но их подделка такой и должна быть. А как забавно, если ей тоже дарована вторая жизнь и нам предстоит молодеть вдвоем…

Сладкая дрема обуяла его.

Он очнулся, выцеживая кофейник: стылые опивки. Крикнула кукушка — оказалось, что он прогрезил почти час. Еще через двадцать минут он ехал по Эйлсбери-роуд, воскресно-пустынной. Ни машин, ни прохожих; только вдали расхаживал охранник в голубой рубашке, без кителя по случаю жары. Тряпкой обвис флаг какого-то посольства. Он заехал в усыпанный гравием дворик дома номер 118. Взойдя по одиннадцати гранитным ступенькам, нажал звонок посредине семнадцатифиленочной двери. Ранневикторианский особняк, красно-кирпичный в гранитной оправе, окруженный рощицей на участке, прикинул он, не меньше акра: пригородный рай. Массивная дверь была распахнута маленькой сильной рукой — килограмм-то хоть сорок пять она весила? Широчайшая белозубая улыбка. «Наконец-то!» Поднятые к нему серо-голубые, как чертополох, глаза. Неимоверно тонкая талия. Коричневая юбка вразлет, словно балетная пачка — фигурка примерно 90/50/90? — впору пышненькой девице и, уж конечно, по вкусу тем, у кого такие вкусы. Он последовал за нею. Тугие икры, белокурая грива, легкий сандаловый аромат. Какие там шестьдесят пять лет?

Но вот он вошел в необъятную гостиную, и сразу повеяло ее временем: громоздкие декоративные торшеры, изукрашенные фаянсовыми розами — аляповатая подделка под Мейсен, — громадные цветы на шторах, фарфоровые попугаи, роскошные зеркала, лукавым, загадочным шепотом источавшие непрерывное приглашение к вальсу… Ему снова мучительно захотелось вспомнить свои двадцать пять — и привиделась молодая луна, как обрезок серебряной ложки под серебристой осыпью звезд, кривые пахучие улочки Корка. Там-то она и прошла, его молодость.

Гостиная занимала весь нижний этаж, от прихожей до трех высоких задних окон, с пола до потолка. Они, эти окна, раздвигали перспективу за пределы предвиденного сада: являлась глазу старинная буковая аллея в поместье за много миль от газовых фонарей городской окраины времен Вильгельма IV. К древним страшилищам тянулись буки помоложе из соседних садов, усугубляя впечатление деревенской усадьбы вдали от каналов, пакгаузов, храмов и каменных стен. Он углядел озерцо. Ситцы. Охотничьи гравюры. Большие картины. Серебро. Две бронзовые головки — работы Лонгфилда? Три персидских ковра. Она взяла его за руку. Лишь отрывистая речь выдавала ее волнение.

— Реджи поехал играть в гольф. Горничную я отпустила на сегодня в Хаут. К сестре. До десяти вечера никого не будет. Кухарка у нас по воскресеньям всегда выходная. Мы с тобой одни в доме.

Она присела на диванчик. Он сел в кресло напротив: их разделяла низенькая стеклянная столешница. Она выключила серебряный электрический чайник, включенный, должно быть, когда он позвонил. И заговорила:

— Вот смотри! Все-все приготовлено. Моими драгоценными ручонками. Без сахара, это уж я отлично знаю. И без молока, «Ичанг» — без молока. А вот «Кимун» ты почему-то любишь с молоком. Твое любимое овсяное печенье. Замечаете, мистер Янгер, как я угождаю вашим вкусам?