Шон О'Фаолейн - Избранное

Она добросовестно задумалась над этим вопросом, имевшим заманчивый облик предложения.

— А там будет очень холодно? Я должна буду умереть там от туберкулеза? Ты помнишь, как бедняга драматург сжег свою пьесу, чтобы все они не погибли от холода?

— Да! — засмеялся Ферди. — А когда огонь погас, он сказал: «Я всегда знал, что последний акт получится чертовски коротким». Но ты увиливаешь от ответа.

— Я полягаю, мой милый, ответ женщины завюсит от того, как сильно она льюбит своего избранника. Или она может его не льюбить?

Он заключил ее в объятия, охваченный одновременно яростью и восторгом.

— Ты прекрасно понимаешь, плутовка, что я спрашиваю: «Как сильно ты любишь меня? В пределах мансарды или в пределах дворца?» Ну, отвечай, в каких пределах?

Она засмеялась, выскользнула из его объятий, прижалась к канапе и улыбнулась, глядя на него прищуренными по-кошачьи глазами.

— А тебе, Ферди, полагалось бы знать, что бессмысленно задавать женщинам такие глупые вопросы. Если бы человек, в которого я очень сильно влюблена, спросил: «Ты льюбишь меня, Селия?», я, разумеется, ответила бы: «Нет!», чтобы заставить его польюбить меня еще сильнее. А если бы на его месте оказался другой человек, который мне совсем не нравится, я, конечно, сказала бы: «Да, я льюблю тебя так сильно, что, по-моему, нам надо пожениться», чтобы он немного поостыл. Так что бы ты хотел услышать, Ферди?

— Скажи мне, — прошептал он с нежностью, — что твоя ненависть ко мне простирается за десятый круг Дантова ада.

Она сделала печальное лицо.

— Мне очень жаль, Ферди, но боюсь, что я совсем тебя не льюблю. Совершенно не льюблю! Ни капельки, ни крошечки.

Пленительная ложь и пленительный смех, путаница и расстегивание пуговиц, и наконец — давно уж назревавший, страстный, прямо-таки пневматический поцелуй, после которого у Ферди не осталось сомнений, что если все ирландки напоминают Селию, то человечество безумно, ухаживая за женщинами других национальностей.

То, что случилось дальше, нисколько не напоминало те картины, что рисовало ему воображение. Она расшвыряла по всем четырем углам свою одежду, выкрикивая: «А сколько времени зря потратили! Ферди, какого черта ты валял дурака целых полтора месяца?» За несколько минут она довела его до полного изнеможения. В страсти она напоминала скорее льва, чем львицу. Она не завлекала его, в ней не было эротичности, вальяжной вялой томности, она была дика, как зверь, безудержна, словно лесной пожар. Придя наконец в себя и, главное, отдышавшись, он выразил удивление, что женщина, столь безупречно сдержанная при посторонних, в постели оказалась совсем иной. Она мурлыкнула, как кошка, и ответила со своим чуть пробивающимся ирландским акцентом:

— Ну конечно, мой дрюжочек, все совсем иначе в спальне.

Он проснулся в двадцать пять минут четвертого, внезапно, словно в колокол ударили, — такие пробуждения знакомы тем, кто хватил после полуночи лишнего, — встал, выпил полную кружку холодной воды, узрел, слегка раздвинув занавески, предрассветное майское небо, потом, глянув в сторону кровати, увидел в бледном свете утреннего фонаря ее лицо — она спала спокойно, мирно и невинно, как дитя, насытившееся материнским молоком. Он присел на край кровати и долго на нее смотрел, охваченный страшным сознанием, что впервые в жизни полюбил.

Утренние облака порозовели, словно лепестки, и они пили кофе, которое он приготовил. Он уславливался с ней (почему-то придушенным шепотом) о встрече на завтра — «Нет, сегодня!» — весело воскликнул он — в двадцать пять минут четвертого (отныне для него это стало Мистическим Часом Любви), но со строжайшей оговоркой, что он не сможет ни на что надеяться, если она не выставит до трех часов три горшка с красной геранью на подоконнике своей лавки, а она в свою очередь должна опасаться самого трагического оборота событий, если в двадцать минут четвертого, когда она подойдет к дому, занавески на его окнах окажутся неподнятыми. Она понимала, что гораздо проще им было бы условиться о свидании по телефону, но она понимала также, как романтично он настроен, как полон сладострастной неги, и, посмеиваясь, согласилась на весь этот конспиративный антураж, коль скоро Ферди полагает, что такого рода невинные уловки разжигают чувства. А сама подумала: «Бедный мальчик! Начитался эротических книжек».

Между двумя и тремя часами она трижды имела удовольствие видеть, как он прошел мимо ее лавки в темных очках. Она безжалостно заставила его прогуляться и в четвертый, и лишь ровно в три часа ему предстало долгожданное зрелище: две белые руки с розовыми ноготками — плутовка не сделала это сама, а попросила продавщицу — вдруг возникли из-за тюлевых занавесок и поставили на подоконник три алых кустика герани. Тут он, вероятно, ринулся сломя голову в ближайшую цветочную лавку и купил розы, лепестками которых усеял шелковые простыни своей постели, что она обнаружила, когда с непостижимой бессердечностью позвонила в его дверь на целых пять мгновений позже условленного Мистического Часа. Патефон приглушенно — сквозь полотенце — играл Вагнера. Китайский болванчик, всунутый в медную вазу, пресыщенно рыгал. Он набросил розовую шелковую косынку на лампочку возле кровати. Зеркало на туалетном столике наклонил так, чтобы, лежа, они могли себя видеть. Через пять минут он уже ничего не видел, не слышал, не чувствовал и одно только существовало — ее смех, а Селия ужасно развеселилась, увидев в зеркале свой зад, испещренный прилипшими к нему розовыми лепестками. Ферди тоже засмеялся, но это стоило ему нечеловеческих усилий.