Шон О'Фаолейн - Избранное

— Зачем? — спросил я.

— В аэропорт. Лети в Нью-Йорк. В Чикаго. В Лос-Анджелес. Подальше отсюда, ближайшим и скоростным рейсом.

— Почему не из Далласа?

— Если мы его убили, то в Даллас тебе лучше ни ногой. Шериф и все его молодцы откроют на тебя охоту через десять минут, и если ты им попадешься, от тебя мокрого места не останется. Все, что я могу, это дать тебе час форы: хватай чековую книжку, паспорт, все, какие есть, деньги и улепетывай без оглядки. Одно ты должен сделать для меня в Хьюстоне — позвонить Биллу Мейстеру в Сент-Луис. Я дам тебе его номер, скажи ему, что случилось. Только он трубку положит, и его как ветром сдует. Евреи — народ быстрый. Привыкли, наверно.

— А с тобой как будет?

— Пока заправят, я звякну домой, узнаю, чем пахнет. Уловил очередность? Ты. Билл. Папа. Я. Как бы там ни было, я возвращаюсь дурить им голову. Оттяну погоню, насколько сумею.

— Быстро ты соображаешь.

— Как папа сказал, что звонит своему дружку полицейскому Пату О’Хара в Сент-Луис, я сразу поняла: Биллу и тебе несдобровать. Господи боже мой, хоть бы он был только ранен. Вряд ли пуля отклонилась больше, чем на полдюйма, от телефонной трубки в его кулаке. Плечевой прицел закрепляет руку, и ты мне его сбил скорее вверх, чем вбок. Чтоб тебя, Бобби, зачем ты это сделал?

У меня само собой выговорилось, что я ненавидел его всю жизнь, с первой минуты. И я почувствовал, что она повернула голову и пристально смотрит на меня. Я глядел вниз, на желтую цепочку уличных фонарей какого-то городка. Действительность, как всегда, была вдалеке. Я видел его в точности таким, каким он предстал передо мной двадцать два года назад, в то туманное утро похорон Анадионы, возле квартиры Наны на Эйлсбери-роуд.

— Что это за город там внизу?

— Почем я знаю. Может быть, Мексия. Или Корсикана. В ясную ночь огни видно за пятьдесят миль. Вон там, к юго-востоку, это, наверно, Уэйко. За каким дьяволом ты это сделал?

— Он отнял у меня единственное, что мне было нужно в мире. Тебя.

— Здравствуйте пожалуйста! Вот уж не он, а Билл Мейстер.

— Он подослал к нам в Венеции эту свою английскую шпионку, Пойнсетт.

— Английскую? Это ты ко мне сейчас суешься с патриотизмом? Папа долбил-долбил мне про ирландцев, Леонора про Испанию, Билл про Израиль; сажусь в Сент-Луисе в самолет с бабусей Пойнсетт — так она всю дорогу до самого Далласа, Форт-Уэрта, талдычит, что Генрих Второй Английский в жизни не собирался захватывать Ирландию, а Генриху Третьему вовсе не нужна была Франция.

— Он хам, он стяжатель, он хочет пить твою кровь, он мешает тебе жить своей жизнью, он бесцеремонно распоряжается чужими судьбами, больше никак объяснить не могу, я не хотел его смерти, я хотел просто убрать его с нашего пути.

Она спокойно поглядывала направо, налево, ввысь. Мигнула звездочка. Она сказала:

— Местный самолетишко из Уэйко.

И, задрав голову:

— А это, наверно, лайнер Мехико-Сити — Чикаго.

— Бобби! Нам с тобой было неплохо, не пакости задним числом. Не будь ты фантазером. Чего тебе надо? Бог ты мой, поглядеть сверху, долго ли мы там внизу живем? Один миг. Конечно же, я хочу выйти за Билла Мейстера. Особенно сейчас, после дурацкой перепалки и пальбы, когда я и сама-то дрожу и мигаю, как самолетик. Бобби! Эта старая ведьма Пойнсетт говорит, что ты не тот, за кого себя выдаешь. Это правда? А кто ты НА САМОМ ДЕЛЕ? Вон смотри, внизу, видишь? Видишь, движется? Это скорый из Мехико-Сити, идет он в Сент-Луис и Чикаго, а мне нужно в город вечной любви, точно как ему стало нужно в Чикаго, не успел он появиться на свет в Мехико-Сити. Может быть, Билл Мейстер — просто еще одна путевая станция? Надо прожить две жизни, четыре, десять жизней — тогда станет понятно, чего мы взаправду хотим. О Господи, только бы я его не убила. Вот был мужчина! Был и есть. Десятерых стоил. Десятерых СТОИТ. Зачем ты это сделал, сволочь ты паршивая? Ну зачем ты это сделал?

В маленьких самолетах молчат подолгу. В больших засыпают.

— Крис! Я тебя когда-нибудь еще увижу после всего этого?

— Знаю я, почему ты это сделал. Потому что ты ирландский дуралей. Все вы одним миром мазаны. И он был такой же. Был и ЕСТЬ. Ты ненавидишь жизнь, ты на нее в обиде, потому что она не похожа на твои полоумные фантазии. А он тебе помешал? Да, он МЕШАЕТ тебе, поэтому ты его и ненавидишь, то есть не только его, Боба Янгера Второго, ты ненавидишь то, что он отстаивает жизнь как она есть, мешает тебе выдумывать, какой она должна быть. Ты на меня в претензии, как это я посмела полюбить другого? Да пошел ты! Тебя еще и в помине не было, когда я по уши врезалась в одного итальянца. Вот он был из одного теста с тобой, тоже притворялся, будто любит меня, а на самом деле был влюблен в свои восторженные фантазии, которые окрестил моим именем. Этот слюнтяй меня так обожал, что и поцеловать-то ни разу не удосужился. А я люблю Билла Мейстера, еврея, американского еврея: он не капает мне на мозги своей любовью, он — настоящий, твердый, сильный человек, я ему нужна, потому что он хочет меня. Вот и ладно. Мне это подходит. Это честно. Это правдиво. А ты? Ты же не просто под юбку, ты мне в душу лезешь! Ну, точно как тот итальянец, который обзывал меня своей Голубой Мадонной.