Владимир Шаров - Старая девочка

Несколько лет назад, когда люди Веры, попадая в Москву, по очереди, один за другим проходили через руки Ерошкина, тот с дьявольской хитростью внушил им дикое представление о них самих и о месте, которое они занимают в этом мире. На первом же допросе они узнавали от Ерошкина, что, чтобы найти и привезти каждого из них на Лубянку, чтобы выполнить это задание в кратчайший срок, были мобилизованы лучшие оперативники НКВД. И эти оперативники не просто просеяли всю страну от Кремля до последнего колымского лагеря, но некоторых из них нашли, а потом выкрали, похитили из черт знает каких стран, то есть пошли на всё, лишь бы доставить их в Москву живыми.

Кроме этого, Ерошкин им объяснил, каждому из них сумел объснить, что Вера идет, возвращается именно к нему. Что она повернула, стала уходить из этой жизни, бросила, разорвала все связи, все отношения, пошла даже на то, чтобы поломать существующий в мире порядок вещей, лишь для того, чтобы разыскать человека, который сейчас сидит перед ним. Но и это не всё. Каждый из подследственных услышал от Ерошкина, что на него одного — вся надежда; рухнет, пойдет прахом и родина, и революция, и социализм, если он не остановит Веру, не убедит ее, что дальше назад идти не надо. В общем, он им обещал и то, что они спасут мир, и что получат вожделенную Веру.

Ерошкиным была искажена сама суть допроса, само его основание и фундамент; вместо того чтобы сломать человека, которого допрашивал, Ерошкин его поднимал, будто тот ангел или какой-то святой, но Клейман понимал, что здесь уже ничего не поправишь. Ему придется работать с ними так же, как работал Ерошкин.

Делать это, с любой точки зрения, было неправильно и преступно. Цель допроса — подготовить человека к жизни в лагере; сидеть и выжить в нем может лишь тот, кто смирился, в ком не осталось и капли гордыни, и зэки уже начали догадываться, как жестоко их обманули.

На Лубянке подследственный слышал от Ерошкина, что в мире есть только он и Вера, он и она, и вот, едва зэк в этом укрепился, заматерел, его привозят в лагерь, где оказывается, что таких же, как он, так любящих и так же ждущих Веру, чуть не два десятка, но самое страшное — оснований ждать Веру у них отнюдь не меньше. Это была страшная травма.

Прямо с воли они попадали в зверинец. Любая тварь Божия имеет территорию, на которой обитает и кормится. Зверь метит, а потом хранит, защищает свою родину; пока есть хоть шанс ее отстоять, он будет драться и драться. А тут вдруг у двух десятков мужиков оказалось одно пространство — Вера, и, главное, только в нем, в его объеме все они и могли существовать. Естественно, что каждый для каждого стал врагом, узурпатором, агрессором — словом, тем, кто жалости не заслуживает. Запертые вместе, они уже самим своим присутствием оскорбляли друг друга денно и нощно, оскорбляли всякий час, всякую минуту и секунду. Само то, что ты должен жить с человеком, который требует принадлежащее одному тебе, что ты никуда и никогда не можешь от него деться, уже это вынести невозможно.

Но между ними еще и не было равенства. Один раньше был законным мужем Веры, кто-то целовал, лапал, тискал ее или переспал с Верой в грязной, вшивой ночлежке, другой даже в мечтах так и не коснулся ее ни разу — во всем этом каждый видел подтверждение своих прав на Веру и не уставал свидетельствовать о ней. Немудрено, что они готовы были на всё, только бы избавиться друг от друга.

Клейман надеялся, что эти доносы так или иначе заинтересуют Москву и она даст им ход. Основания для этого были. Некоторые доносы с самого начала писались грамотно, Клейман давно и хорошо знал систему, видел, что в них есть всё, на что любой чекист в любом городе немедленно сделал бы стойку. Лучшие, что немудрено, писал бывший начальник харьковского НКВД, и Клейман скоро заметил, что, похоже, не он один об этом знает.

То, что писал харьковчанин, даже как он писал, то есть и сами обвинения, и формулировки, потихоньку начали гулять, чаще и чаще они попадались ему и в доносах других зэков. Могло быть так, что Горбылев намеренно допускает утечку, чтобы сделать свои обвинения убедительнее и весомее, но Клейман почему-то был уверен, что — нет; другие просто воруют и переписывают его доносы. Очень неплохо писали еще Корневский с Соловьевым. Пройдя тяжелые процессы, а потом по многу лет отсидев в лагерях, они не хуже харьковчанина знали, что и как требуется для обвинения.

В общем, все из кожи вон лезли, чтобы сделать свои доносы, как надо. И у них получалось, это было ясно: потому что позже Ерошкин в своем Ярославле не раз слышал, что из-за настойчивости Клеймана Смирнов по многим из них был все-таки вынужден открывать следствие. Сколько продлится нынешнее настроение Сталина, не знал никто, и приходилось страховаться. Смирнов открывал эти дела, потом намеренно затягивал и затягивал следствие, лишь убедившись, что Сталин по-прежнему ждет Веру, спускал на тормозах.