Владимир Шаров - Старая девочка

Через день Смирнов снова позвонил и добавил, что вместе с зэками из Воркуты к Ерошкину едет и весь лагерный архив, то есть всё, что Клейман или сделал, или собирался сделать. Вряд ли это дубляж его донесений в Москву; из того, что о покойном известно, ясно, что он и под Воркутой играл свою партию. В общем, пускай Ерошкин сравнит и разберется что к чему. Он ему посылает и одно, и другое.

К заданию Ерошкин отнесся без энтузиазма, но когда понял, что никто и вправду ничего нового на него не взваливает: хочет — может читать, что осталось от Клеймана, хочет — нет, сейчас все заняты войной и начальству не до Веры, — успокоился. Все-таки он стал читать, и в итоге дело Веры снова сошлось в нем и соединилось. Конечно, из того, что Клейман посылал в Москву, и того, что записывал для себя и оставлял в лагере, выстроить полную картину было трудно, тем не менее через год Ерошкин, как они там жили, представлял неплохо, и это даже без рассказов зэков.

Тяжелее прочего было восстановить первые три месяца жизни Воркутинского лагеря, но и здесь он в конце концов разобрался. По-видимому, вначале, когда, едва выйдя на свободу, он был назначен его начальником, Клейман решил, что фортуна наконец повернулась к нему лицом. Путь от арестованного, ожидающего расстрела, до лагерного хозяина, который Клейман проделал в одну неделю, не мог не показаться чудом. Еще большим чудом было другое: те, кто должен был его расстрелять, ни с того ни с сего отдали ему всех Вериных людей, всех, кого они несколько лет искали от Владивостока до Каира и Стамбула и, главное, нашли. Теперь они были в его, Клеймана, руках.

Слова Смирнова о том, что за жизнь каждого зэка Клейман отвечает головой, он никогда всерьез не принимал. Голая тундра под Воркутой — не курорт, это во-первых, а во-вторых, если их жизнь и впрямь кому-то была нужна, то только идиот послал бы сторожем его, Клеймана. То есть Клейман с самого начала не сомневался, что, сведи он зэков в могилу, Смирнов и его начальники примут такой результат как должное, скорее всего, именно этого от него и ждут. Всё это понимая, он тем не менее решил не спешить и действовать по возможности аккуратно.

О том, что он начальник лагеря, Клейман узнал из приказа, зачитанного ему лично двадцать первого мая сорок первого года московским энкавэдэшником, сопровождавшим эшелон с зэками. Дело происходило на мху, ровнехонько посередине болота: здесь рельсы обрывались, и здесь же их всех высадили из вагонов, а потом они еще сутки — зэки и вохровцы на пару — выгружали продукты, медикаменты, палатки, прочую амуницию, которую им выдали в качестве приданого.

На прощание, когда паровоз уже развел пары и готов был отправиться назад, энкавэдэшник сказал Клейману, что здесь в округе нигде хорошего леса для бараков нет, чересчур холодно, ближайший лесоповал в ста пятидесяти километрах на юг, там тоже есть железнодорожная ветка, и как только он по рации даст им знать, в течение недели бревна ему привезут. Впрочем, добавил энкавэдэшник, установилась жара, шпалы положены прямо на мерзлоту, стоит льду подтаять, тяжелые вагоны разнесут путь в клочья, и Клейман подумал, что, если энкавэдэшник прав, дело к зиме разрешится само собой. К этому и шло. В июле шедший к ним состав с лесом, не дойдя до лагеря сорок километров, повернул обратно, и они оказались отрезаны от мира. Если не считать рации, только он, вохровцы да зэки. Правда, как по некоторым намекам из донесений понял Ерошкин, настроение ярославца к этому времени начало меняться.

Дело в том, что, пока железная дорога еще действовала, с ближайшей станции раз в три дня в лагерь ходила дрезина привезти и забрать почту. Первые несколько раз она уезжала полупустая, но дальше зэки валом начали писать друг на друга доносы. Все они были адресованы на самый верх, но раньше естественным образом должны были пройти через руки Клеймана. Целый месяц он прочитывал их один за другим, но потом, убедившись, что скомпрометировать его они не могут, запросил Смирнова, что с этим добром делать. Тот велел отправлять в Москву, и с тех пор дрезина из лагеря уходила груженной доверху.

Писали зэки исключительно друг на друга. Это было так странно — что ни о лагере, ни о нем, Клеймане, вообще ни о чем из той жизни, которой они жили, в доносах не было ни слова, — что поначалу Клейман решил, что они просто придуриваются. Или сговорились выждать, пока ему надоест и он, не читая, станет отправлять доносы прямо в Москву. Но зэки, когда он их об этом спрашивал, как будто его не понимали, и в конце концов Клейман отступил. Позже он и вовсе пришел к выводу, что всё это может быть ему очень полезно.