Владимир Шаров - Старая девочка

Еще читая летние доносы, Ерошкин обратил внимание, что в них нет ни одного, подписанного фамилией Ушаков, и в сентябре, когда вал доносов достиг максимума, он тоже ни разу ни на кого не настучал. Почему-то, однако, Клейман с этим мирился. Возможно, дело было в Колином письме, написанном в тот же сентябрь и адресованном Вериным дочерям. Вне всяких сомнений, Клейман санкционировал его отправку, и Ерошкин потом много раз благодарил Бога за то, что Москва сумела перехватить письмо.

Оно было короткое и очень странное. Начав с поздравления старшей из Вериных дочерей, Тани, с днем рождения, Коля писал ей, а также Маше и Лене, что, возможно, они об этом не знают, но он — их старший брат. С тех пор, как он ушел от Веры, ему пришлось многое пережить, многое испытать. К счастью, это не было пустой тратой времени; за эти годы он немало всего понял и как старший брат считает своим долгом поделиться накопленным с сестрами. Дальше он писал им, что они быстро взрослеют, это естественно, и скоро столкнутся с тем, о чем он сейчас скажет.

Первое, что Таня, Маша и Лена должны, обязаны знать: плотская любовь есть грех, страшный, непростительный грех. Настоящие родители — не плотские, а духовные; плотские родители зачали тебя во грехе, зачали, когда ими не владело ничего, кроме преступной похоти. Каждое дитя, продолжал Ушаков, само должно найти своих истинных родителей, родителей по духу и, ничуть не скорбя, наоборот, ликуя, уйти к ним, как он когда-то ушел к Вере. В этом и состоит призвание человека, как задумал его Господь.

И у них троих, писал Ушаков, приближается время, когда они должны будут уйти от той матери, которая их выносила и родила, которая кормила их грудью и растила, так же, как много лет назад он ушел от своей родной матери к Вере. Они выросли и скоро уйдут навсегда, оборвут все корни, чтобы не мешать Вере и ему соединиться вновь. Это письмо поразило Ерошкина, он прекрасно понимал, какое впечатление оно бы произвело на Вериных дочерей, да и на саму Веру, если бы к ней попало.

Смирнов и он еще надеялись, что с Верой все может кончиться благополучно, потому что до сих пор те, кто ее любил, были готовы ждать Веру столько, сколько надо, то есть пока она сама к ним не придет. Они соглашались играть по правилам, признавали их. Письмо Ушакова означало, что этот порядок может рухнуть в одно мгновение. Ушаков не просто отказывался уважать ход событий, нарушал очередь, своим письмом он как бы утверждал, что претензии остальных не имеют под собой оснований. И сами зэки, и их надежды насквозь греховны, и, если бы Вера выбрала одного из них, это значило бы, что она опять пошла на поводу у греха. Желать, хотеть, ждать этого — значит желать и хотеть для Веры зла.

Ерошкин видел, что Ушаков не сомневается, что Вера никогда на этот путь снова не встанет: ничего, кроме горя и страданий, он ей не принес. Она любила Иосифа Берга больше любого из тех, кто с ним, Ушаковым, здесь сидит, больше всех их, вместе взятых, но и эта любовь была основана на плотском грехе, не дала ей ничего, кроме зла.

Всё это, хотя, может быть, и не так четко, Ерошкин на допросах в Москве уже от Ушакова слышал, но тогда внимания на его слова не обратил; теперь же это выросло, развилось, и Ерошкин не мог представить без страха, что будет, если подобное послание дойдет до Веры.

Другие, в том числе и Сталин, кротко, терпеливо стояли в очереди, им в голову не приходило, что может быть иначе, Ушаков же плевать на это хотел. Он явно не собирался ждать тех двадцати лет, что минули после его ухода из дома Веры. Больше того, он как бы утверждал, что вообще во всей этой истории нельзя, не надо быть терпеливым и кротким; нельзя ждать, когда Вера к тебе придет, нет, надо самому идти к ней; не жалея сил, бежать, нестись во весь опор ей навстречу. Если человек понял, что больше не может жить без Веры, что ничего, кроме Веры, ему в жизни не нужно, он должен к ней идти день за днем, нигде и никогда не задерживаясь, нигде не замедляя шага и не делая привала.

Всё это как будто было разумно, не раз Ерошкин даже готов был с ним согласиться, но тут же ему представлялось, что произойдет, стоит другим зэкам узнать, чего хочет Ушаков.

В октябре, когда под Воркутой начались зимние холода, зэки стали замерзать. Хотя в каждой палатке было по две буржуйки, их привезли еще летом и они топились сутки напролет — слава богу, вокруг лагеря было много кривых болотных березняков, — брезент удержать тепло не мог. Зэки простужались один за другим, болезнь сразу перекидывалась на легкие, и скоро в лагере была уже настоящая эпидемия пневмонии.