Фиона Макинтош - Хранитель лаванды

Вольф явно смирился с близким концом. То, как он твердил молитвы на загадочном, почти забытом языке, для Люка яснее всяких слов свидетельствовало: старик нашел безопасное пристанище, где можно укрыться от всего мира, что бы с ним ни делали враги.

— Вольф, — прошептал молодой человек. — Я Люкас Равенсбург.

В этот миг он забыл о фон Шлейгеле и его подручных. Скинул со счетов войну и все порожденные ею бедствия, вытеснил из головы ждущую его женщину и высшее благо, за которое его призывали сражаться партизаны-маки. На несколько коротких пронзительных мгновений он вновь стал Люком Боне, встретившим любимого друга и наставника.

Вольф медленно поднял слабую голову и открыл налитые кровью глаза, не до конца утратившие былой блеск и ум. Один только Люк заметил в этих глазах искорку узнавания. Лукас Равенсбург был для старика сыном, и теперь в его глазах стояла любовь.

— Лети, kráka . Оставайся utlagi, — промолвил Вольф на давно забытом языке. По его изуродованному лицу блуждала опустошенная улыбка. «Оставайся партизаном», — перевел Люк. Вольф велел ему скрыть свое настоящее имя, бежать, вернуться в безопасное место. — Пришел мой час, — прошептал старик.

— Что он говорит? — потребовал фон Шлейгель.

— Да я даже не понимаю, на каком это языке. Часть слов немецкие, остальное какая-то бессмыслица.

— Что ж, от него осталось достаточно, чтобы попробовать еще раз.

Люк сидел возле старика на корточках. Теперь он медленно обернулся.

— Что вы имеете в виду?

— То, что вам пора. А нам надо поработать над герром Дресслером.

— Что вы намерены с ним сделать?

— Вам-то какая разница? Когда я приду к выводу, что язык у него никакими доводами не развязать, то положу конец страданиям этого жидовского прихвостня.

— Если он ничего вам не сказал после чудовищных избиений, его уже нет смысла пытать.

— Вы так думаете? — Фон Шлейгель вздохнул. — Что ж, век живи, век учись. Он явно вас не узнайт.

— А вы надеялись, узнает?

Гестаповец рассмеялся.

— Ну да. Признаюсь, рассчитывал.

— Оставьте его. Дайте ему умереть в мире. Он же, черт побери, немец!

— В уютной теплой постельке? — фон Шлейгель и его подручные захохотали. Затем лицо гестаповца посерьезнело. — Нет, Равенсбург, так не пойдет. Но как насчет этого? — Он вытащил пистолет из кобуры и протянул Люку. — Если хотите положить конец страданиям Дресслера, действуйте. Пистолетом пользоваться умеете? Если вашей немецкой совести будет легче, пристрелите старика.

В самом ужасном кошмаре Люк не мог бы представить ничего более жуткого и гнусного.

— Нет!

Фон Шлейгель поцокал языком.

— И вы еще притворяетесь немецким патриотом, готовым сражаться за родину?

— Я и в самом деле патриот и сражаюсь за родину!

Фон Шлейгель не знал, сколько правды в этих словах.

— Тогда пристрелите изменника. Он работает против нас и всех наших основ.

— Фюрер хочет избавиться от евреев. Дресслер помогает вам с этой задачей.

Гестаповец улыбнулся.

— Мы хотим, чтобы они сдохли, а не попрятались в Испании или Дании, точно помойные крысы, готовые в любой момент снова вылезти на поверхность.

— Я не стану убивать гражданское лицо, — отрывисто проговорил Люк.

— Как вам будет угодно. — Фон Шлейгель покосился на одного из подручных. — Проводите герра Равенсбурга. — Снова повернувшись к Люку, он выжидательно посмотрел на него. — Ваша подружка в машине, должно быть, замерзла.

— Это варварство! — выпалил Люк.

Фон Шлейгель равнодушно пожал плечами и снова протянул молодому человеку пистолет.

— Избавьте его от мучений, Равенсбург. И выйдете отсюда, сознавая, что совершили сегодня хоть что-то во благо Германии.

Невысказанный подтекст этих слов был совершенно ясен: тем самым Люк в единый миг уничтожит все сомнения в том, кто он такой. Не в силах говорить, он стоял, молча глядя в немигающие глаза нациста. Атмосфера в комнате накалилась. Медленно ползли секунды.

Фон Шлейгель моргнул первым.

— Покажите, кто вы такой.

Люк ощутил в ладони холодную тяжесть пистолета. Во время обучения в горах ему доводилось стрелять из «вальтера» — оружие сняли с мертвого немецкого солдата. Отведя взгляд от фон Шлейгеля, молодой человек посмотрел на пистолет. Вольфа все равно убьют, только гораздо мучительней. Но какой выбор он, Люк, сейчас ни сделай — как ему жить дальше?

Овладевшее им оцепенение разбил знакомый голос Вольфа. Старик повторял слова, которые Люк слышал множество раз. Двадцать второй Псалом для правоверных евреев был столь же свят и значим, как и для христиан. В семье Боне было принято читать его каждую субботу, а по воскресеньям им его читал Вольф. Вот и сейчас словами псалма старик подавал Люку сигнал: исполни, что требуют.