Фиона Макинтош - Хранитель лаванды

— Если пойду я и долиной смертной тени, не убоюсь зла… — пробормотал старик на древнеисландском.

— Заткните его, Равенсбург, ради всего святого! — раздраженно воскликнул фон Шлейгель.

Не обращая внимания на гестаповца, Люк склонился к старику и нежно поцеловал его в обе щеки:

— Лети, kráka .

Старик кивнул и склонил голову. Люк прицелился, зажмурил глаза и, затаив дыхание, спустил курок.

Щелкнул холостой выстрел. Фон Шлейгель и его подручные расхохотались. Люка чуть не вырвало.

— Поздравляю, Равенсбург! — гестаповец хлопнул Люка по спине. — Вот уж не думал, что вам хватит духа!

Люк повернулся к нему, и, видимо, что-то в выражении его лица отбило у фон Шлейгеля охоту смеяться. Нацист торопливо шагнул назад.

— Ладно, — сказал он, одергивая мундир, — теперь давайте по-настоящему.

Зарядив пистолет, он снова всунул оружие в руку Люка.

— Тут одна пуля. Отправьте старика в последний путь. — Он злобно усмехнулся и предостерег: — Я подожду за дверью, но мои люди вооружены и не спустят с вас глаз.

На сей раз пистолет выстрелил, обрывая последнюю ниточку, что связывала Люка с семьей. Яростным взглядом остановив нацистских солдат, молодой человек бережно уложил тело Вольфа на полу и сложил руки у него на груди. Хотя в комнате было холодно, он накрыл тело друга своей курткой и, не оборачиваясь, вышел за дверь. Надо сохранить внешнее спокойствие, сейчас это важнее, чем когда-либо, — но на сердце Люка царил кромешный ад.

Фон Шлейгель проводил его до автомобиля. Лизетта, бледная и встревоженная, выскочила навстречу.

— Что происходит?

— Мы уезжаем, — прорычал Люк, глазами умоляя ее ни о чем не спрашивать. Он еле держался.

Лизетта все поняла.

— Хорошо. Спокойной ночи, герр фон Шлейгель, — проговорила она и села в машину.

— Всего хорошего, мадемуазель. Прощайте, Равенсбург. Вряд ли наши пути еще когда-либо пересекутся.

Люк в последний раз повернулся к гестаповцу.

— Вам воздастся за это, фон Шлейгель. На войне свой кодекс чести, особенно для людей в форме.

— Вы мне угрожаете?

— Нет. Но вам и впрямь лучше надеяться на то, что наши пути не пересекутся.

— Не запугивайте меня, Равенсбург. Ваше место — на лавандовых полях, вот и ступайте туда, занимайтесь маслами. Такие, как вы, должны предоставить вести войну таким, как я.

— Вы потому и коротаете ее в сонном захолустье вдали от боевых действий?

Фон Шлейгель рассмеялся.

— Собственно говоря, я получил повышение. Меня направляют в лагерь для военнопленных под названием Аушвиц. Слыхали о таком?

Люк молча покачал головой.

— Туда скорее всего и отправили семейку Боне. В Берлине считают, что я прекрасно гожусь для уничтожения евреев.

Он вновь злобно улыбнулся.

Хорошо, что никто не видел, как побелели у Люка костяшки пальцев. Не проронив более не слова, он молча уселся в машину рядом с Лизеттой.

— Auf wiedersehen .

Фон Шлейгель помахал им в окошко, шофер завел мотор, и черный автомобиль медленно тронулся с места.

По главным улицам Л’Иль-сюр-ла-Сорг они проехали в молчании. Город словно вымер, кругом не было ни души, кроме немцев, горланящих в барах песни.

Лизетта не спускала с Люка глаз, но сказать ему было нечего. Он словно онемел. Руки тряслись, все тело била дрожь.

Лизетта робко положила руку ему на спину. Голова Люка была полна приглушенного звука выстрела, крови, решимости старика и собственной ненависти. Но когда по щекам безмолвно заструились соленые слезы, руки девушки обвились вокруг него. Лизетта не задавала больше вопросов, не промолвила ни слова — просто обнимала его. И он понял: на свете остался еще человек, который ему дорог. Ее задание, ее жизнь стали для него важнее всего в мире. Люк припал головой к ее плечу, а она поцеловала его в висок.

— Что бы там ни случилось, мне очень жаль, — наконец прошептала она.

Нежный голос и прикосновение девушки дарили ему хоть какое-то утешение. Как ни уродлив мир, а все же в нем жива еще любовь. Люку послышался вздох бабушки — но это Лизетта протянула руку, чтобы коснуться мешочка с лавандой у него на груди. Слабый аромат поднялся в воздух и на миг окутал обоих молодых людей.

Париж, 3 мая 1944

Молодая женщина созналась, что забыла какие-то документы, и, пробормотав сбивчивые извинения на ломаном немецком, выскочила из комнаты.

Маркус Килиан вздохнул. Ценящий в людях эффективность, он в который раз задумался о том, какую на удивление бессодержательную роль ему отвели. Впрочем, еще хорошо, что есть возможность жить в любимом городе, а не отсиживаться в Германии. Полковнику иногда даже удавалось убедить себя, что гнев Гитлера остыл, хотя на самом деле было очевидно: фюрер еще не закончил его карать.