Джеми Аттенберг - Мидлштейны

Что такое пища для шестилетнего? Бенни мог есть одно и то же неделями (почти всю зиму — макароны с сыром, весь март — сэндвичи с индейкой, иногда без мяса, а иногда — без хлеба). Эди не хватало сил с ним спорить. Дело тут было не во вкусе. Она подозревала, что это связано с каким-то приятным чувством или воспоминанием. Может, она дала ему макароны с сыром в первый холодный день года, и они так согрели его, что он хотел пережить это снова. А может, какой-нибудь персонаж из мультиков любил сэндвичи с индейкой. Или кукла из «Маппет-шоу». Но с его юным неискушенным вкусом это не имело ничего общего. С чего ему радоваться новому сэндвичу? Для шестилетнего это ничего не значит.

Эди приберегала «МакРиб» на самый конец — такая вкуснятина, почти десерт. Свою картошку фри она уже доела, проглотила сразу, едва сели за стол, а теперь занялась картошкой сына, который тем временем сосредоточенно разбирал пластиковую фигурку из коробки с обедом. Счастливая Робин так колотила по столу своей игрушкой, что мать наконец ее отобрала.

Теперь Эди мудро вынимала из «БигМаков» средний кусок булки. В тот единственный раз, когда она пришла на встречу желающих похудеть, Эди слышала, что половина всех проблем — хлеб. Она бы даже в «МакРибе» съела только начинку, но получился бы ужасный свинарник. Эди откусила большой кусок и прислушалась к ощущениям. Хлебный кругляш в зеленых кусочках салата и розовом, точно лососина, соусе лежал на столе. Вкус не изменился, и все же здесь чего-то не хватало — еще одного кусочка пористого, точно губка, удовольствия.

Боже, сколько она думала о еде!

Эди страшно устала и радовалась, что можно не думать о работе (хотя дела ее не тяготили, работать она любила и с малых лет усвоила, что евреи, к тому же американцы, — настоящие трудяги). Ей бы радоваться, что она проводит время с детьми, но те порой немного надоедали. Играя с ними, Эди скучала, и дело тут было не в малышах, а в сущности игры. Она никогда не любила играть, даже в детстве. Чтобы полностью погрузиться в придуманный мир, нужно стать кем-то другим, а ей и себя носить было тяжеловато.

— Что это вы притихли? — спросила она детей. — Чем сегодня занимались?

Бенни оторвал глаза от горки пластиковых деталей. Совсем недавно это был самолет.

— Я в школу ходил.

— Выучил что-нибудь? — спросила Эди.

С «БигМаком» она разделалась быстро, укусила раз-другой — и все.

— Мы считали. Много. А на перемене играли в мяч с мальчишками и одной девочкой: с Крейгом, Эриком, Расселом и Ли. Потом ей попал в голову мяч, и мы перестали. А еще я вот что сделал. — Бенни вытащил длинную резинку с оранжевыми и розовыми бусинами. — Это тебе.

Бенни улыбнулся. Ах, как он засиял! От его улыбки просто сердце таяло.

«Какое же я дерьмо», — подумала Эди.

— Вот это ожерелье! — сказала она и надела его на шею.

— Ты красивая, — сказал мальчик.

Нет, подумала Эди. Она давно не красавица. Деловые костюмы и пиджаки, юбки, брюки, колготки и даже туфли теперь были ей малы. Точнее, это она стала для них слишком велика, но Эди не могла заставить себя купить новую одежду. Может, пойти в этот раз на встречу общества? Она все время обещала себе, что сходит, и все время откладывала.

— А ты? — спросила Эди у дочери.

Утро девочка проводила в детском саду «Еврейского общинного центра», а день — еще с двумя такими же малышами, чьи родители работали с Эди в одной юридической фирме. Эди отвозила Робин к молодой женщине, которая жила через пригород. Няне едва исполнилось двадцать, если вообще исполнилось. Она якобы овдовела, муж ее приходился двоюродным братом одному человеку из руководства, но Эди почти не сомневалась, что это — его любовница. Трейси, итальянка из Элмвуд-Парк, [10] Элмвуд-Парк — деревня на северо-западе Чикаго. почему-то вдруг решила перебраться в пригород. У нее дома не было фотографий — никакого прошлого, истории — только новая мебель и модная, вечно тявкающая собачка. «Бишон фризе», — гордо протянула Трейси на французский манер. У Эди не было к ней претензий. Няня, похоже, искренне любила малышей, ей нравилось с ними возиться. Она часто вставала на четвереньки и ползала с ребятней в грязи, подняв кверху пухлый, но все же миниатюрный задик, и виляла им на собачий манер. Бишон лаял. Дети лаяли. Все притворялись собаками, а матери стояли рядом, смеясь над этим сладким, пусть с ужасным чикагским ацентом, но все же — итальянским помидорчиком, что катается в пыли с их ненаглядными крошками.