Джонатан Троппер - Все к лучшему

Пятиминутка откровенности закончилась.

В моей комнате стоит густая вонь лосьона после бритья и кишечных газов, я, вдохнув эту ядреную смесь, цепенею и с минуту стою столбом на пороге. Норм сидит за моим столом, расстегнув ремень и сняв ботинки, и его пузо трется о край стола, как дирижабль о стенку ангара. Отец склонился над большим помятым блокнотом с потрепанными краями и что-то увлеченно пишет, фальшиво напевая себе под нос. Он меня не видит, а я вглядываюсь в него, пытаясь отыскать хоть что-то знакомое в его позе, сравнить этого толстяка с тем образом, который отпечатался в моей памяти, когда мне было двенадцать, и понять, почему же при взгляде на него я всегда испытываю такую щемящую тоску и печаль. Но у меня ничего не получается, и я откашливаюсь.

— Зак! — восклицает отец, закрывает блокнот и поворачивается на стуле. — Здравствуй, сынок.

— Ну и вонь, — я подхожу к окну и распахиваю его. — Тебя самого-то не тошнит?

Отец добродушно улыбается.

— Что поделать, побочный эффект моей любви к фраппучино.

— Что ты здесь делаешь?

— Да вот, решил немного поработать, пока тебя ждал. Надеюсь, ты не против?

— Вообще-то я не собирался сегодня возвращаться домой.

В печальной улыбке Норма мелькает вызов:

— Неужели ты думаешь, что после всех этих лет мне трудно подождать несколько лишних часов?

Я не хочу садиться, потому что тогда он подумает, что я не против его присутствия, но это единственная поза, в которой жгучая боль в промежности хоть немного утихает, и я сажусь на кровать.

— Так чего ты хотел? — интересуюсь я.

Норм встает, подтягивает штаны и заправляет выбившуюся клетчатую рубашку.

— Я проголодался, — признается он. — Давай сходим поужинать. Я угощаю.

— Нет, спасибо, — отказываюсь я. — Я хочу спать.

— Ладно тебе, Зак, это же просто ужин. Сущие пустяки.

— Ошибаешься, — отрезаю я. Никогда бы не подумал, что голос может подниматься из паха, но сейчас, заговорив чуть громче, я чувствую острую боль именно там. — Это не пустяки. Отнюдь не пустяки. Потому что раньше мы с тобой не ходили в кафе. Никогда в жизни. И никогда не общались, как отец с сыном. И ты не можешь вот так вот взять и свалиться как снег на голову, заявиться на концерт Мэтта, потом припереться ко мне в комнату, рассесться за моим столом как ни в чем не бывало, будто все эти пятнадцать лет мы не расставались и тебе есть до нас дело…

Тут мне приходится замолчать, потому что, черт побери, у меня дрожит голос, и я чувствую, как к глазам подступают слезы, а я ни в коем случае не могу допустить, чтобы Норм это видел, потому что тогда он будет прыгать от радости оттого, что ему удалось добиться своего, возгордится, что навел-таки мосты, придет в буйный восторг от самого себя, решит, будто сумел подобрать ко мне ключик. День прошел омерзительно, я на взводе по тысяче разных причин, и меньше всего мне сейчас хочется подкреплять, пусть и невольно, непоколебимую дурацкую уверенность Норма в том, что несколько широких жестов способны исправить отношения, которые по-хорошему надо строить (или восстанавливать) годами.

— Ты прав, — соглашается Норм. Он в нерешительности стоит возле кровати, нервно приглаживая жидкие пряди волос. — Это не пустяки. Я не хотел задеть твои чувства. Прошу прощения.

— Забудь, — бросаю я, раздраженный собственной реакцией и его примирительным тоном.

— Зак, — продолжает Норм. — Я всегда гордился своим умением читать людей и хочу поделиться с тобой тем, что увидел в тебе.

— Не стоит.

— Ясно как день, что ты на меня злишься.

— Да ты экстрасенс!

— Я же сказал: ясно как день, — не сдается он. — Но это еще не все. Разумеется, я не всем нравлюсь…

— Еще бы.

— … так что я знаю, о чем говорю. Ты сердишься на меня, но как-то рассеянно и вяло. Тебя как будто что-то слишком сильно тревожит, и ты не можешь как следует на меня разозлиться. Посмотри на Мэтта, — с восхищением произносит Норм. — Вот уж кто умеет злиться!

— Тебе не нравится, что я недостаточно зол на тебя?

— Нет, я лишь пытаюсь разобраться, в чем дело. И вот что я понял: да, ты, разумеется, сердишься на меня, но сейчас это для тебя не главное. Вчера на концерте ты напился, причем явно не с радости, а с горя. Мне показалось, ты чем-то сильно обеспокоен. — Он улыбается мне. — Ты постоянно из-за чего-то волновался, даже в детстве. В грозу всегда спрашивал меня, есть ли у нас фонарик. Тебе было всего пять лет, а ты уже переживал, что мы останемся без света. Помнишь?