Джонатан Троппер - Все к лучшему

— Хватит, Зак, — перебил он, — не трать мое время. Просто передай, что я очень ее люблю и прошу у нее прощения. Сделаешь?

— Хочешь, чтобы я позвонил ей прямо сейчас?

— Нет. Не надо ей слышать меня таким.

— Хорошо. Я все передам.

Я был уверен, что Раэль не видит слез, которые текли по моим щекам. Он снова закашлялся и выплюнул сгусток крови, который шлепнулся с глухим стуком, словно это была не кровь, а какой-то твердый предмет.

— Зак.

— Что?

— Я чувствую, как умираю. Чувствую.

— Подожди, — попросил я. — Помощь скоро приедет.

Он покачал головой.

— Я уже умер.

— Заткнись! Держись! Не бросай меня!

— Поверь мне, — произнес он слабеющим голосом, — мне бы тоже этого хотелось.

— Через пару недель мы будем сидеть у тебя на кухне, и ты скажешь: «Какой же я был дурак!»

— Расскажи Софи про меня, — прошептал Раэль. — Когда она подрастет. Расскажи, каким я был, хорошо? Скажи, что она сделала меня самым счастливым человеком на свете.

— Ладно, — согласился я. — Ты только не уходи.

— У меня даже не было никаких дурных предчувствий, — сказал он скорее себе, чем мне. — Никогда бы не подумал.

— Раэль, пожалуйста, ради бога, потерпи. — Я уже плакал в голос. Вдалеке выла сирена. — Слышишь? — спросил я. — Они здесь. Ты только держись!

Сирена смолкла, и я представил себе, как санитары хватают свои пузатые оранжевые чемоданы и бегут по откосу к нам.

— Заки…

— Раэли…

Он в последний раз закрыл глаза и улыбнулся.

— Лучше бы мы поехали в Вегас.

Обычно, когда я уезжаю от Тамары, мне позарез нужна Хоуп. Я мчусь к ней, как наркоман за дозой метам-фетамина, чтобы удостовериться, что моя реальность ничуть не хуже безумных фантазий, которыми я тешу себя в Тамариной вселенной. Не успев завести машину, я хватаю мобильный, спешу произнести ее имя, услышать ее спокойный, уверенный голос на другом конце, такой реальный и земной, что не остается места сомнению, и снова стать собой. «Хоуп», — быстро говорю я, попадаю на автоответчик и оставляю сообщение, не сказав, где я, — лишь признаюсь, что скучаю, и прошу перезвонить. Сейчас половина седьмого, а я знаю, что Хоуп сегодня работает допоздна.

Вот так оно и бывает. Ты неторопливо едешь по боковой дороге Генри-Хадсон-паркуэй, темнеет, шоссе заполняют огни проезжающих машин (после аварии ты предпочитаешь обычные улицы скоростным магистралям). Думаешь об одной женщине, стараясь дозвониться до другой, и, несмотря на очевидный избыток женщин, чувствуешь себя одиноким и никому не нужным — и в итоге приезжаешь домой к третьей женщине, и эта женщина — твоя мать. Должно быть, я действовал на автомате, потому что, очнувшись, сразу понял, что совершил огромную ошибку. Где-то в тихом кабинете сидит один-одинешенек какой-нибудь психотерапевт и с тоской поглядывает на дверь, поджидая именно такого пациента.

Мама и Питер живут примерно в полумиле от Тамары, в доме, где я вырос и откуда с церемониями выдворили Норма после происшествия с Анной. На самом деле церемония состоялась спустя несколько дней после его ухода: мать вынесла грязные простыни с места преступления на подъездную дорожку, облила жидкостью для заправки зажигалок и подожгла — прямо под нашим баскетбольным кольцом. Подпалины на бетоне стали нашей контрольной линией и границей площадки.

Пит сгребает листву на лужайке перед домом. Завидев меня, он озаряется улыбкой и машет рукой с неестественным оживлением, которое сразу выдает его состояние.

— Зак, привет! — кричит Питер. — Что нового-интересного?

— Привет, Пит, — отвечаю я, вылезая из машины. — Как жизнь?

— Бьет ключом, и все по голове, — хихикает он. — Крутая тачка.

— Еще бы.

Он бросает грабли и бежит по чуть наклонной дорожке поздороваться со мной, его руки неловко болтаются, как у всех умственно отсталых. Мокрыми губами он чмокает меня в щеку, его щетина мягко царапает мне кожу. Питеру двадцать девять лет, он коренастый, по-своему смышленый и дружелюбный, как щенок. Но каким бы счастливым он ни казался, как бы хорошо ни справлялся с последствиями хромосомной аварии, случившейся при его сотворении, все равно его жизнь несет несомненный отпечаток трагедии. Каждый день для него — как попытка в варежках поиграть на пианино.

— Я соскучился по тебе, — признается он, и меня пронзает чувство вины. Я мысленно даю себе слово, что буду чаще звонить и непременно приеду как-нибудь в воскресенье, чтобы с ним пообщаться. Невозможно любить умственно отсталого, не испытывая чувства вины.