Анатолий Азольский - Женитьба по-балтийски

Наконец помощник пришел к костру. Острое помешательство свое объяснил хамством особиста, который собирает бумажки, вредящие Алныкину; помощник отказывался подписывать одну из них, тогда ему пригрозили огласкою самоволки, у особиста есть неопровержимое доказательство — справка из загса с фамилиями свидетелей.

— Тоже мне скит нашел, — сказал он Алныкину. — Кончай эту бодягу. Ты восстановлен в должности. Командир наш мудр, как змий.

«По неизвестной причине отсутствует один офицер — лейтенант Алныкин В. И.» — такой фразой в рапорте взбудоражил командир БК-133 штаб бригады шхерных кораблей, а на указание, что «офицер» отстранен от должности, ответил грубо и точно: с кораблем Алныкин не рассчитался, пистолета не сдал, а предъявленная им расписка особого отдела — филькина грамота, листочек без штампа и печати. Между тем фраза эта ввергла в панику Кирканумми, полагалось немедленно укрепить госграницу, отсутствующий офицер всегда мыслился перебегающим через контрольную полосу. Началось выяснение, и сразу же обнаружилось, что приказа об отстранении никто не видел, всего лишь устное распоряжение, сделанное под нажимом уполномоченного особого отдела и отмененное, как только в Кирканумми улеглась паника.

Алныкин вернулся в каюту, но продолжал ходить по вечерам к дому. Два матроса вызвались клеить ему обои, командир давал верные советы, офицеры обоих дивизионов повадились таскать Алныкину хозяйственные предметы, однажды прикатили детскую коляску, и все они — он чувствовал это — жалели его, упорно не желающего понимать, что никакой семьи уже не будет, что начальство (особист нашептал) никогда не позволит жене Алныкина приехать в этот дом и, вероятнее всего, разлучит их.

И он тоже жалел этих людей, потому что они не ведали, что ждет их впереди, а он знал. Он увидел уже судьбу свою.

Увидел в тот день, когда в Таллине сразу после подъема флага побежал к Леммикки, ожидавшей его на скамейке. «Нам надо пожениться», — сказал он ей тогда, и она, выдохнув «конечно», достала из портфеля паспорт, удостоверявший совершеннолетие, а потом взяла руку его, положила ее на глаза свои, и он понял: глаза эти отныне будут видеть только его; Володиной рукою провела по грудочкам своим, по бедру и животику, чтоб Алныкин убедился — она будет женщиной только для него, станет матерью их детей, здоровых и крепких, потому что тело ее — без изъяна. Он обнимал ее, он видел совсем близко лицо ее, так близко, что нарушились привычные соразмерности; бровь Леммикки, неестественно широка и длинная, вылетала из переносья, устремляясь к бугорочку высокого, как небо, лба, но притягивалась на полпути височной впадинкой и огибала крохотный голубенький глобус с черным зрачком ока…

Алныкин почти не дышал, оглушенный прозрением: эта сидящая в тесной близи девушка — она ведь ему совершенно незнакома, он видел ее всего несколько часов, он не знает, добрая она или злая она, красивая или нет, умная или глупая, но и он ей почти незнаком, тем не менее они закованы в единое чувство, которое называется, конечно, любовью, которое как бы вне их. Это чувство подарено им кем-то, вручено на вечное хранение, и, что бы ни случилось, оно будет в них как кровь, как воздух в легких, он и Леммикки обречены были на эту любовь с момента рождения, она — сама судьба. Он поцеловал глаза, которые будут с ним всегда и везде, еще много, много лет, они не изменятся, лишь утратят пылающую голубизну. А вот коричневые пятна на щеках появятся через несколько месяцев, когда Леммикки забеременеет, и пропадут, когда родится ребенок; что-то произойдет с талией и бедрами, укрупнится грудь, лет через десять наступит пора женской зрелости. Но не в Порккала-Удде, не век же служить здесь, а где-то на берегах другого моря или океана, семья прибавится еще одним человечком, и когда-нибудь, прид после многомесячного похода и обнимая Леммикки, Алныкин заметит радиальные морщинки у глаз жены и взгрустнет, и вспомнит этот день и час на скамейке, гладкую и теплую, как мрамор на солнце, щеку девушки, предопределенной ему и такой же неотвратимой, как жизнь.

Весь июнь стояла жара, от сосен несло смоляным духом, катера в море выходили редко, плановые стрельбы перенесли на август, зато опустел пирс, где швартовались корабли охраны водного района, почти все тральщики ушли в Рижский залив. На БК-133 радостно забегали, когда получили приказ — сопровождать транспорт до траверза Наргена. У помощника был уже опыт общения с владыкою всех стихий — судьбою, он забрался на рубку, исполнил шаманский танец, просил небо и воды быть милостивыми к женам и подругам славных офицеров ВМС СССР. Небо ответило ворчанием чаек, а море безразличием одинаково набегающих волн. Тогда помощник решил использовать технические средства, пустился в поход по эфиру, заперся в радиорубке, поймал маяк Брюстерорт и нравящиеся ему мелодии усилил динамиками трансляции, пока не рыкнул на него командир. В двух милях от маяка Порккала-Калбода помощник выскочил, как ошпаренный, из радиорубки, нырнул в офицерский отсек, переметнулся оттуда в носовой кубрик, затем в кормовой и, торжествующий, показался на палубе, словно знамя неся портрет Лаврентия Берии, друга и сподвижника не очень-то любимого помощником И. В. Сталина. Был этот Берия на корабле, называемом СССР, флагманским специалистом по следствиям, арестам, тюрьмам и особым отделам, умудрился отделы эти разместить в каждой каюте того же всесоюзного корабля. Портрет в рамке помощник привязал к леерным стойкам у кормы, почти рядом с флагштоком, после чего открыл огонь по нему из пистолета, норовя попасть в пенсне. Стрельба велась из положения «лежа», помощник забрался на рубку, откуда его за ноги стянул на палубу командир, весьма встревоженный. Алныкину тоже не хотелось еще раз побывать в особом отделе, надругательство над портретом сулило небывалые беды. Матерящегося помощника швырнули в офицерский отсек и наглухо задраили там. Портрет утопили на рейде Штандарт при возвращении в бухту и, чтобы не всплыл, подвязали к нему грузило. Опережая доклады стукачей, командир вызвал фельдшера, намекнул о временном умопомрачении одного из офицеров катера.