Евгения Берлина - Чужой Бог

Робкая суетливость проявляет путаницу сознания. Он ищет форму общения, неопределённость его личности размывает красивый орнамент лица.

«Это не интеллигент, — важно думаю я. — И не представитель рабочей династии. Он ещё не выработал форму существования».

Я открываю свой кожаный мешок и раскладываю перед ним несколько жизней. Я предлагаю ему жизнь с гудком паровоза и тёплым запахом машинного масла, гордую жизнь литейщика, хитрую жизнь ботаника и даже восторженную жизнь ребёнка. К себе я придвигаю элегантную жизнь, задрапированную пепельным шёлком. Я стараюсь и цитирую наизусть страсти.

Наконец он отодвигает ко мне мягкую плоть этих жизней и продолжает есть пирог.

— Сейчас, докушаю, — говорит он. И вдруг начинает смеяться.

Я вижу, что вокруг все начинают смеяться надо мной. Моя печаль переплавляется в смех толпы.

Вечер был похож на спелую сливу и истекал здоровым терпким запахом. Вася сидел на скамейке в сквере и думал о том, что опять получил двойку по химии и родители не дадут денег на кожаную куртку.

«Меня никто не понимает, — думал он. — Я очень одинокий».

Вокруг нею пенились кусты и ходили люди. Старичок в белой шляпе азартно предлагал парочкам на скамейках — могу рассказать свою жизнь.

Рядом с Васей сел грустный молодой человек. Он искоса поглядывал на Васю и потом обратился к нему со следующими словами:

— Вы, наверное, одиноки и тяготитесь этим? Как я вам завидую! Вот уже три года я не могу испытать этого прекрасного чувства. Множество предметов и живых существ взаимодействуют со мной. Когда я бегу от них, я вступаю в сложные отношения с вещами, костюмы диктуют мне свой стиль и меняют характер.

Вася недоверчиво посмотрел на него.

— Вы мне не верите, — сказал молодой человек. — А вот даже сейчас, посмотрите, муравьи бегают вокруг моей ноги, запонка нежно вошла в кожу и щекочет её рядом с кровеносными сосудами, отяжелевший кусочек атмосферы задержался на моей щеке. Я уже не говорю о запахах, что как насекомые жужжат вокруг меня.

Вася уставился на муравьёв.

— Сейчас сюда придёт чудесная девушка, — сказал молодой человек. — Влюбитесь в неё, вы одиноки и свободны. А я, — он махнул рукой, — я не могу даже влюбиться, я переполнен мелочным общением.

По тропинке действительно шла красивая девушка. Но её обогнал старичок в белой шляпе.

Старческий румянен пятнами покрывал его лицо. Он подмигнул Васе и азартно предложил:

— Могу рассказать свою жизнь.

Кондрашин тяжело прыгнул на подножку трамвая и зашёл в вагон. Старость тяготила его, как мешок, накинутый природой. Он сел у окна, вытер пот и начал окидывать мир за окном суровым взглядом.

На улице был туман. Люди на улице плавно двигались в мягком и густом воздухе. Туман нежного телесного цвета обволакивал окно. Кондрашин подумал об Анечке, молодой служащей своего отдела, и усмехнулся.

К стеклу в это время прилепился листик и затрепетал. Кондрашин начал подозревать Анечку в страшных грехах.

«Не зря бойкая-то она», — решил Кондрашин.

Он вышел из трамвая и пошёл по улице. Улица с напряжением извивалась и тянулась к маленькой площади, похожей на полуоткрытый рот. Воздух слоился и расточал запах свежести.

«Нет, Анечка всё-таки хорошая женщина», — подумал Кондрашин.

На площади стоял автомобиль. Нетерпеливый шофёр нажал кнопку. Автомобиль громко затрубил.

«Я люблю её», — с ужасом подумал Кондрашин.

Он неожиданно для себя побежал по улице, часто перебирая ногами. Но тяжёлый звук автомобильной сирены следовал за ним, как собака на поводке. Слышалось фырканье и азартный звук преследования.

— Я старик, — укоризненно сказал Кондрашин, останавливаясь. — Отстань от меня.

Но в ответ лишь звенела цепь на ошейнике.

Акаюмова пришла наниматься на работу. Она была очень тепло одета, и начальник отдела кадров подозрительно на неё посмотрел. Он, конечно, не мог знать, что Валентина Петровна Акаюмова бездетная, и муж у неё пропал. Поэтому она жалела себя и берегла от шумной и хлопотливой жизни.

Вбежала секретарша, и пока она совершала по комнате разные движения, Акаюмова думала: «Начальник-то невидный какой, а девчонка — сорока».

Наконец, подписав бумаги, начальник сказал:

— Слушаю, — и посмотрел на Акаюмову.

Валентина Петровна тоже посмотрела на него глазами, полными грусти и житейской мудрости, и поджала губы.