Евгения Берлина: Чужой Бог

Но Саша уже находил счастье, особое удовольствие в своей покорности.

— Я простил тебя, — быстро сказал он.

Вадим долго молчал, кусал губы. Казалось, слова, которые он не мог произнести, точно душат его, давят на горло.

— А ты меня спросил? — наконец с трудом сказал он. — Хочу ли я прощения твоего? Нужно оно мне!

Саша растерянно улыбался. Он хотел обрадовать и Вадима, и себя — покорностью, а Вадим как будто ещё раз ударил.

— Это ничего, — быстро зашептал Саша. — Ты потом поймёшь. Бомжиху мы спасли и ещё мальчика спасли. Врач сказал, что ещё час — бомжиха умерла бы.

Он как будто извинялся перед Вадимом — опять почувствовал, что находит в этом особенное удовольствие.

— Ты унизиться передо мной хочешь? — догадался Вадим, и ярость скривила его лицо. — Ты унизиться для того хочешь, чтобы возвыситься надо мной. Покорностью возвыситься надо мной, виноватым. Так знай же, запомни: я не виноват ни в чем, ни перед кем, ты вот думаешь — я злой, а ты пойди со мной везде, по городу, в дома заходи и думай, где зло. Тогда везде будет казаться зло.

И то, что он понял Сашу, ещё больше взволновало Вадима. Он почти закричал:

— Как я ненавижу твоё право жалеть. Ты сам себе это право дал.

Ему показалось вдруг, что его слова о зле Саша не слышит, и оттого он беззащитен перед ним, Вадимом.

Между тем они шли по направлению к дому Ильи Михайловича, шли для того, чтобы увидеть Лену: Вадим — свою бывшую любовницу, девушку из богатой семьи, а Саша — несчастную безумную девочку, которая так хотела жить любовью и состраданием.

Они, как и многие друзья Ильи Михайловича, шли на рассвете в его дом, и Вадим, услышав, как весело садятся за шумный завтрак, догадался, что Лена вернулась.

— Ты невыносим, иди погуляй, Арабескин, — сказал учитель.

Арабескин ушёл, он смеялся. Свет входил в окна и рдел на вишнёвой занавеси. Арабескин ехал по перилам, школа блестела табличками с пояснительными надписями.

Арабескин вышел во двор. Двор — это переход от улицы к дому, во дворе смешивается порядок дома и улицы. Арабескин начинался в этом дворе, он здесь ломал и строил. Ломал ветки и строил футбольные ворота. Во дворе был ученик Мякшев. Он сидел лицом к зданию школы и считал окна. Как всякий сидящий человек, он любил слова, он складывал их в правильные фразы.

— Ты вот сидишь, — сказал Арабескин, — а позади тебя, средь буйных зарослей травы струится ручей, отливающий нежным светом.

Мякшев обернулся. Стволы деревьев мешали ему увидеть.

— Встань, Мякшев, — сказал Арабескин. — Я бронирую тебе в мире сидячее место.

Мякшев встал и обернулся. За деревом, в углу двора стыдливо писал пятилетний мальчик. Мякшев ухмыльнулся и сел.

— Ты дурак, Арабескин, — сказал он. — Тебя выгонят из школы за неуспеваемость.

Арабескин стоял на длинных ногах и смеялся. Он наблюдал драку воробьёв. Улицу заштриховывал школьный забор.

Старый повар Пётр Кондратьевич сидел на табуретке около чёрного хода в столовую, курил и вздыхал.

Солнце освещало груду пустых ящиков, одинокое дерево и ребёнка возле него. Мир был полон событиями, людьми и насекомыми. Одно из них кружило вокруг Петра Кондратьевича.

— Уйди, — добродушно попросил Пётр Кондратьевич, — насекомое. А то прихлопну.

На солнце он согрелся, чувствовал себя добрым и мудрым. «Жить не умеете», — подумал он, обращаясь то ли к насекомому, то ли к младшему повару Слезкину, который передавал жене пакет с мясом. «Эх, зачем воруешь ты?» — подумал Пётр Кондратьевич.

Собачка выбежала из столовой с огромной костью во рту и промелькнула, как выстрел.

«Зачем воруешь и ты?» — осуждающе подумал старый повар.

Насекомое всё-таки умудрилось укусить Петра Кондратьевича и высосать несколько капель его крови.

Пётр Кондратьевич встал, снял поварской колпак и подумал: «Зачем воруете вы, люди, звери и насекомые?»

Он поднял лицо к небу, и солнце ласково потрепало его по щеке.

— Зачем они воруют? — пожаловался Пётр Кондратьевич солнцу. — Если воровать не умеют. Видно же всё.

Сейчас, когда народ хорошо живёт и хорошо одевается, трудно отличить одного от другого и угадать, кем товарищ работает. А в практической жизни это часто бывает необходимо. Едешь, например, в троллейбусе, и на тебя кто-нибудь кричит:

— Чего в проходе встал?

Ты оборачиваешься и видишь человека в пальто и шляпе, в руках портфель кожаный. И тут ты не знаешь, как быть. Если это просто человек, такой же, как ты, то можно крикнуть: