Михаил Белозеров: Река на север

Чаще за многозначительностью кроется спесивость, а не ум.

Отрывались от экранов. Недоуменными тенями постных лиц витали под потолками, избегая взгляда нанимателя. Белые рубашки тех, кто никогда не привыкнет к ним и для кого они так и останутся ненавистной частью одежды от былого величия империи.

— ...все они тоже пишут... — распространяя запах набриолиненной головы, скороговоркой сообщил человечек, — здесь, здесь и здесь... — За дирижирующей ручкой скрывалась привычка раздражаться.

"Сравнил... — думал Иванов, — палец с этим, как его..."

— ...профессионалы... — Сердито захлебывался. Выпученные глаза загадочно блестели, — мастера зубочисток... острого пера... (можно еще добавить: пижамы, мыла, простокваши, делающие под козырек ради килограмма вермишели или бутылки "Каберне").

Вероятно, господин Ли Цой забыл, с кем имеет дело: в литературных кругах Иванов давно чувствовал себя белой вороной. Впрочем, его уже перестали удивлять потуги в стиле Карелина или вторичность форм Бродского, журналистские романы, в беглости которых не стоило сомневаться, вырождение мыслей еще до первого вздоха. Взращено серостью школ и провинциальных университетов, кичащихся рассуждениями какого-нибудь профессора-словесника и поклонников Юза Алешковского по форме и в худшем варианте языка — без помысла проникновения в суть, (да и возможно ли?), демонстрирующих полную творческую беспомощность. Филологически грамотно писать — еще не значит быть художником. Свобода не существует вне автора. Преклонение перед любым заезжим литератором-иностранцем или чеховедом... Пренебрежительное похлопывание великих на литературных скопищах: А. А. А [3] Анна Андреевна Ахматова. и И. А. Б [4] Иосиф Александрович Бродский. (вокруг каждого имени кормится своя банда борзописцев), рассчитанное на эффект приобщения хотя бы таким образом. Восторги с придыханием: "О-о-о!.." Медвежий угол, где думают и пишут с тугомордой крестьянской хваткой... Разжевывают преснятину от "а" до "я", не помышляя выскочить за флажки — бивуачная литература. Жалят друг друга с хитростью комаров, топят друг друга в одной и той же луже. Старо, старо...

Брюки волнами сползали на туфли. Рубашка пузырилась на тщедушном теле. Так и хотелось сказать: "Подберитесь... подберитесь... пора перейти к делу, как вам не надоело..." Сколько раз давал себе слово не унижаться.

Машины были новенькими, но уже с захватанными клавиатурами и пыльными экранами.

— ...и здесь тоже... — говорил маленький человек, не глядя ни на кого, врываясь в следующую комнату, в которой поспешно прятали глаза и пахло свежей баклажанной икрой, — шестьдесят миллионов...

В общем-то, Иванову было наплевать. Стоило повесить на пуп лишнюю звезду Давида, чтобы трясти ею перед себе же подобными, но не перед забитыми служащими.

— ...основных фондов на...

"Поди ты, поди ты..." — снова думал Иванов. Цифры он пропускал мимо ушей. Скотский уголок. Все люди равны, только некоторые равнее.

Лет этак... назад, во времена тщеславия и наивностей (касательно — клериканской "Вiдрижки" и заграничного "Винилового наркомана"), его комната была завалена романами, пьесами и стихами. Камерный анденграунд, словно под печатью сжатых пространств (борьба со словом и за слово, "крайние" призывы, взваливание пирамид, чтобы уронить кому-нибудь на ногу), романтично-сентиментальные опыты начинающих и тех, кто пытался пришиться белыми нитками и священно, с придыханием, восклицал: "Ах! Это же поток!..", действуя по принципу "алгоритма Британского музея", когда, упражняясь на печатных машинках, группа обезьян за миллион лет наряду с множеством бессмысленных вариаций создаст копии всех книг, хранящихся в Британском музее, — "старые" и "новые" сенсуалисты. Отрицание форм — ради собственно отрицания, в силу неразорванной пуповины и забытых рецептов. Дисморфомания. Третья дорожка между концептуализмом и метареализмом. Что там насчет дырки в холсте? [5] Умберто Эко. Заметки на полях "Имя розы". Ха-ха! Возраст непережеванных пустышек и использованных презервативов. Авангардное течение: осознанно авангардное и туманные, неясные желания изменений. Маленький человек (господин Ли Цой) не унимался. Ручки крыльями мелькали в воздухе. Глаза казались сухими и властными — не останавливающиеся ни на чем. Не задумываясь, отправил бы на кол или в каменоломни — во имя трезвого расчета и политической дальновидности (за понюшку табака) — не высовываться! Не хватало вместимости для пива, водки и помидоров. Тридцать три главных козыря — и все выложены ежемоментно, в течение двадцати минут. Забытая трубка, не успев догореть на столе, была снова засунута между гнилыми зубами. Фтора местная промышленность не выпускала.