Жозе Душ Сантуш - Формула Бога

Увидев отца, он едва сдержал слезы.

Мануэл Норонья изменился до неузнаваемости. На кровати лежал усохший до костей старик с морщинистым, смертельно бледным лицом, пергаментной кожей, растрепанными по подушке седыми волосами и погасшими глазами, в которых, однако, при появлении жены и сына вспыхнула искра жизни.

Дона Граса поцеловала мужа и улыбнулась. Улыбка матери светилась такой уверенностью, что Томаш не мог не восхититься силой ее духа. Еще минуту назад она выглядела убитой горем, а теперь, у смертного одра мужа, излучала спокойствие и твердую веру в победу. Задав Мануэлу несколько вопросов, на которые тот ответил едва слышным голосом, мать жестом фокусника извлекла из-под шали тайком пронесенную плетеную корзинку. В ней оказался кружок рабасала [29] Португальский полутвердый сыр из козьего и (или) овечьего молока, производимый в районе Рабасал (округ Коимбра). , уже от одного вида которого текли слюнки, и лепешка из пшеничной муки с миндалем — отец все это очень любил, как тут же вспомнилось Томашу. Дона Граса отломила по небольшому кусочку сыра и хлеба и, нашептывая нежные слова, положила их в рот мужу.

Закончив кормить, она салфеткой вытерла ему рот, пригладила рукой волосы, подтянула повыше одеяло и поправила воротничок пижамы. Все это дона Граса делала мягко, заботливо, и от нее веяло теплом и уютом. Глядя на больного беззащитного отца и ухаживающую за ним мать, Томаш был поражен этим удивительным единением родителей.

Они прожили в семейном союзе пятьдесят лет, делили радости и печали, никогда не разлучались, и сыну было горестно сознавать, что сейчас они радуются, быть может, последним мгновениям, и путь их скоро разойдется, как у горизонта расходятся земля и небо. Их объединяла зрелая любовь, и в основе этого чувства лежала уже не кипучая безрассудная страсть, а нежная привязанность, глубокое взаимопонимание и трогательная забота друг о друге.

Немного успокоившись, Томаш тоже приблизился к кровати и взял в свою руку холодную и немощную ладонь отца.

— Ну как ты, а? — спросил он, силясь изобразить улыбку.

Старик слабо улыбнулся в ответ и медленным взглядом обвел свою кровать.

— А ты не видишь? Я уже ничего не могу делать сам. Меня кормят с ложечки. Переодевают. Подмывают, как младенца.

— Это только сейчас. Когда тебе станет лучше, ты опять будешь все делать сам, вот увидишь.

— Лучше уже не станет… — Отец сделал жест, выражавший усталость и бессилие.

— Не говори ерунды. Конечно, станет!

— Я сплю теперь все время… Силы иссякли. Я как будто вернулся в детство. Только детство наоборот. — Губы математика дрогнули в едва заметной усмешке. — …Какой будет смерть?

— Мануэл, ну что ты такое говоришь! — перебила жена. — Еще накликаешь…

— Я все время спрашиваю себя, — прошептал умирающий, — что меня там ждет.

— Замолчи и не смей больше вести такие разговоры. Тебя послушать, так можно подумать, что ты действительно… что ты…

— Грасинья, дай мне выговориться. Для меня это важно. В последние месяцы меня замучила бессоница, — уже почти неслышно прошептал Мануэл Норонья, обращаясь снова к сыну. — Я ложился спать и не мог заснуть, ворочался, крутился в постели, и в голову все время лезли мысли о смерти, о небытии. Ужасная вещь…

— Да ладно тебе, — чтобы не молчать, сказал Томаш.

— Вот я и думаю: какой будет смерть? — Он глубоко вздохнул. — Какое оно, небытие после нее? Такое же, как до рождения? Может, наша жизнь, как Вселенная, начинается Большим взрывом и кончается Большим сжатием? — Он плотно сжал губы. — Мы рождаемся, растем, достигаем расцвета, а затем начинаем слабеть и умираем. — Посмотрел на сына пронзительным взглядом. — Всего-навсего только это? Неужели жизнь сводится лишь к этому?

— Отец, не много ли ты думаешь о смерти?

Старик скривил рот.

— Немного думаю. Что есть, то есть. А кто не думает, оказавшись в моем положении? Но может, больше даже, чем о смерти, я думаю о жизни. Иногда мне думается, что жизнь — это ничтожная суета. Я умру, и никто во всем мире не заметит, что меня больше нет. Как когда-нибудь Вселенная не заметит гибели человечества. Как потом вечность не заметит гибели Вселенной. Все: и мы сами, и то, что вокруг нас, — сущая мелочь, прах, тлен, пыль. — Он повернул голову. — А иногда мысли приходят совсем другие, и я думаю, что все мы рождаемся со своим предназначением, каждый исполняет отведенную ему роль, и все вместе составляем задуманный с грандиозным размахом план. Роль может быть смехотворно маленькой, может казаться столь незначительной, что и сама жизнь начинает представляться потерянной — зряшной и никчемной. Но кто знает, не станет ли в конечном итоге эта крошечная роль решающей и судьбоносной в развязке грандиозного космического действа? — Грудь старика тяжело вздымалась, он устал. — Возможно, мы как маленькие бабочки, которые взмахом хрупких крылышек способны породить катаклизмы в далеких уголках Вселенной.