“Кирилл по пути из Хазарии останавливается в городе Фуллы”. Где это, — спрашивает. Чуфут-кале, — отвечает он, указывая на дальний холм к юго-востоку от дома.
“Проповедует христианство язычникам, валит священный дуб, которому они поклонялись”. Где, — спрашивает она. Он приносит носок с раскаленным песком внутри, чуть остужает, прикладывает к ее щиколотке. Хорошо бы не трещина, думает, ласточка Большого каньона, не взлететь с осыпи, тайнопись йодовой сеточки.
А где брат твой, Кирилл, шепчет он, отходя. Кровь мефодится. Азбука насекомых. Кома полдня. Сарай-бахчи. Катится сливка, падалица, от дома вниз по тропе, огибая Ханский дворец, к Чурук-су, речке-вонючке, г-Нилу. Дух Гирея из тьмы гробницы следит за нею: плывет сливка по Александрийскому меридиану, по Днепронилу, по сукровице КыРыМы. Что там ищет Кирилл в Херсонесе-Херсоне-Корсуни? Мощи св. Климента, ученика ап. Петра. Какого такого мента Климента ридный Федир? Читай.
“Климент был сослан в I веке в Инкерман и за успешную проповедь христианства по повелению императора Траяна был утоплен с якорем на шее. Обретение мощей произошло 30 января 861 года”.
Вот и мы на якоре, — говорит он, разбинтовывая ее ногу. — Видать, за успешную проповедь. — Соединив лодыжки, сверяет, осматривая гематому. — Читай.
“Часть мощей Кирилл увез с собой и подарил их папе римскому в обмен на разрешение продолжить богослужение на славянском языке. Мощи были помещены в церкви св. Климента в Риме, где позднее был похоронен и сам Кирилл”.
Часть, — говорит она, обхватывая его вытянутыми ногами, — а где ж другая? “Другая была увезена в Киев князем Владимиром. Так мощи одного из первых христианских святых были разделены между Востоком и Западом”.
Ласточки вьются в небе. Как наконечники, а стрелы незримы. Раздвинем округу. Ниже, глядя от дома, Ханский дворец. Фонтан, сады роз, заросший блиндаж-мавзолей Диляры-Марии-Потоцкой-Бикеч-Гиреево-Пушкиной, игрушечные мечети, взаправдашние чебуреки с псиной и пр. К востоку: Кырк-ор, то есть Чуфут, кале караимов — около часа ходьбы по ущелью. Пещерный город. Крест, полумесяц и магиндовид. К югу — княжество Феодоро, к северу — Ор. Отойди дальше. Куда? Озирается. Опишем живность. Пес, породу которого не вспомнить, похоже на “розенкрейцер”. Черный. Лежит, обхватив лапами голову. Зовут Жак. Вчера пришел кровавый — татары, видать, чуть не зарезали на чебурек.
Еще коты: Эрос и Танатос. Друг на друге лежат — свастикой. Спят. Черный начинает и проигрывает. Он сверху, сон его чуток, как лик на воде. Проснувшись, глядит египтянину в очи, весь в дрожи порыва — прильнуть… и в боязни его потревожить. Он обнимает его за шею, левой рукой поддерживая за бедро, еле касаясь…
Из-под крыльца в выцветшем маскировочном комбинезоне выползает жаба. За ней вторая. 22.30. Час охоты. Инсекты поданы к лампе над дверью и на подлете к залитому светом крыльцу. Прыжок, остановка — будто глохнет мотор. И вдруг переходят на рукопашный шаг с приподнятым тазом на полусогнутых ногах — технички-уборщицы! Подошла к стене, замерла. Прыжок — головой об стену, отскок. Сидит, отдуваясь. Прыжок — как вареным яйцом об стену. Сидит, оглоушенная, моргает. Кот, приподняв голову, глядит на нее из-под руки, как вдаль глядят.
Если Ирод вырезал всех младенцев мужского пола, то у Христа не было сверстников, так ведь?
Пес подходит к нему, кладет голову на колени. Вчера, возвращаясь с рынка на маршрутном такси, он увидел сквозь мутное стекло машины большой типографский плакат на облущенной стене поселкового Дома быта: “Купим волосы у населения”. И ниже, помельче: “до 35 см — натуральные, от 42 см — седые и крашеные”.
Вышел у Ханского. Муэдзин запел. Что он поет, спросил он татарина. Оказалось, что слов этих молитв они не понимают. Идет по улице Р. Люксембург к тому месту, где был найден двухлетний мальчик, общий возраст которого 50 000 лет. В небо глядит: облака плывут, бельевые. Люди, шепчет, делятся на лунатиков и подсолнухов.
Нет, еще не пора. Не к концу сентября, когда местность, как после соитья, лежит, разметавшись во все края, и всё в ней чуть под углом друг к другу — море к берегу, небо к поселку, горы к горам, чуть отвернувшись, с тем же чутким зазором вины и родства. С тем же взглядом, косящим чуть в сторону, — как по холодному полу идешь босиком, поджимая пальцы, чуть в сторону, как после близости. И повсюду этот стыдливый зазор с пустотой неумелой — меж землею и небом, дорогой и домом, водой и губами. Эта тяга родства и обратная тяга — к его отторженью. Только спайки тоски с этой ноющей сладковатой виной.
Читать дальше
